Писатели, пишите!

— Ну, тогда я пойду, пожалуй. Не буду вам мешать в такой день. Все же общий наш праздник.

— А запись?

— Я уже написал.

Читатель, улыбаясь, впервые выходил из магазина без покупок. А директор, улыбаясь, читал оставленную читателем запись. Коротко и ясно:

«Писатели, пишите!»

«Читатели, читайте», — написал он ниже.

Еще немного коньяка. Долька яблока.

Шедевр

Для последней книги гения всех времен и народов была изготовлена специальная бумага, на которой была видна как сквозь туман фактура дерева. Обложку делали вручную из кожи молодых козлят. После дубления и выделки на нее наносили специальное тиснение. Говорят, штамп был уничтожен в присутствии комиссии сразу после изготовления последней обложки. Все экземпляры книги были номерными. На каждом стояла собственноручная подпись председателя комиссии, принимающей тираж. Ни одна книга не попала в книжные магазины и не была продана с рук из-под полы. Гений завещал, и завещание было выполнено. Все книги разыгрывались в прямом эфире. Каждый увесистый томик после шума, сопровождавшего выигрыш, паковали в непрозрачную черную пленку, опечатывали и вручали курьеру. Никаких почтовых услуг — только курьер, только из рук в руки!

Иванов Василий Васильевич участвовал в розыгрыше чисто из принципа. Он не был поклонником творчества гения. Он вообще читал только и исключительно фантастику и еще иногда, когда просто скучно было, детективы. А всякие там букеры-шмукеры он не признавал. Но тут — это же такой подарок можно сделать! У него как раз была кандидатура на такой подарок, и поэтому Василий Васильевич отвечал на все вопросы, нажимал кнопки, поднимал руку, кричал — делал все то, что предлагалось сделать участникам розыгрыша.

Сигнал входящего вызова был незнакомым: телефон выводил какую-то классическую мелодию.

— Да? — он боялся оторваться от экрана, на котором паковали очередной том.

— Уважаемый Василий Васильевич, — раздался приятный женский голос. — Комиссия по розыгрышу сообщает вам приятную новость: вы выиграли экземпляр книги нашего гения под номером девятьсот девяносто девять.

Он уже не слушал, а кричал, подняв вверх руки, потому что то же самое говорили с экрана телевизора, и его, его книгу заворачивали, опечатывали и передавали суровому курьеру, затянутому в жесткую черную кожу с блестящими заклепками.

К вечеру, предъявив все возможные документы и повертевшись перед курьером в фас и профиль, Василий Васильевич получил в свои руки увесистый пакет.

Ну, вот…

Сбылась мечта идиота.

Может, самому полистать? Ну, чтобы потом была общая тема для разговора?

Василий Васильевич налил себе полстакана виски — не то, чтобы он очень уж любил виски, но атмосфера способствовала, сел в удобное мягкое кресло, включил торшер и аккуратно взрезал ножницами черную пленку. Тяжелый том выскользнул как будто сам и упал на его колени.

Да-а… Красота.

Он повертел в руках этот шедевр полиграфического искусства. Ничего лишнего. Никакой современной яркости цветов. Приглушенный коричневый. Залитое черной краской тиснение. Острый запах свежей книги.

Он чихнул и открыл первую страницу.

Нахмурился, перелистнул, потом стал листать все дальше и дальше… Наконец, отбросил книгу в угол и кинулся к телефону.

— Послушайте, — ответили ему спокойно на все вопросы и возгласы. — Есть вершина искусства художественного. И вы его знаете, потому что участвовали в викторине. Так?

— Ну, есть этот, «Черный квадрат», да.

— А эта книга — вершина искусства писательства. Понимаете? Краткость — сестра таланта. Помните такое? Чем короче и яснее, тем ближе к гениальности. И вот эта книга — высшая точка самовыражение нашего гения. Она прекрасна. Она великолепна. Она не такая, как у всех остальных. Над ней можно сидеть не часами, а годами и десятилетиями!

— Но там же нет ничего!

— Мы с вами грамотные люди. Ведь так? Вот и довообразите себе. Понимаете, просто довообразите. Все, что угодно. Это книга… Она, понимаете ли, обо всем. Совсем обо всем И для всех. Такая она получилась у нашего гения… Выше этого — уже ничего.

Сочинитель

Сочинитель не любил, когда окружающие называли его писателем. Кого-то, может быть, радовал бы шепоток за спиной — «Смотри, писатель пошел!» — а его он раздражал. Он говорил друзьям:

— Ну, какой я писатель? Писатель — он описывает. А я сочиняю. Ясно вам? Сочинитель я!

Он садился к столу, который стоял вплотную к подоконнику, задергивал плотные темные шторы, чтобы ничто не отвлекало от сочинения, открывал верхний ящик стола и доставал пачку бумаги.

Он специально покупал только такую бумагу.

Она была не совсем белая, а с каким-то оттенком чуть кремовым, если справа посмотреть под углом, а вот если глянуть на плотный лист чуть слева, поворачивая его под лучом настольной лампы, то вроде и в зелень отдает немного. Бумага была плотная, гладкая, но не глянцевая и блестящая, а матовая, не бликующая под лампой.

Пачку он клал слева от себя к дальнему углу стола.

Потом доставал ключ из маленького кармана удобной домашней бархатной куртки с мягким воротником и обшитыми кожей локтями. Карман был маленький — только два пальца сунуть. И ключ был маленький с круглым хвостом и удобным плоским хватом. Этим ключом сочинитель — ну, а как его еще называть? — открывал дверцу в правой тумбе стола. Там на полке стояла большая бутылка с узким горлышком. Он доставал ее, смотрел на просвет, проверяя, сколько в ней осталось. Затем доставал с той же полки тяжелую стеклянную прозрачную чернильницу и наливал в нее чернила из бутылки. Специальной тряпочкой протирал горлышко бутылки и убирал ее снова в стол.

Все это он делал неторопливо и размеренно, как каждый раз, когда садился сочинять.

— Вот, кстати, — задумался он. — Чернила. Они же совсем не черные.

Они были старые и очень редкие. Когда сочинитель писал, то чернильные слова долго не просыхали, оставаясь чуть выпуклыми над листом бумаги, как будто он выкладывал их цветной блестящей проволокой. Он не взбалтывал чернила, и получалось, что одно слово могло быть темно синим с золотыми проблесками, а другое вроде как и красноватое чуть-чуть, а вот целая строка получалась вдруг с зеленоватым отливом. И это доставляло дополнительное удовлетворение от самого процесса сочинения.

Когда все размещалось на столе в привычном и удобном порядке — пачка бумаги слева впереди, настольная лампа слева на краю стола, чистый лист бумаги прямо посередине, справа от листа ручка со стальным пером, впереди и чуть справа чернильница — он вздыхал с удовлетворением и надолго замирал над столом.

Это только так кажется иногда, что сел сочинитель к столу и сразу написал что-то. Чтобы написать, надо сочинить. А тратить драгоценную бумагу и такие редкие чернила на черновики он не мог. Сочинитель всегда писал только начисто, складывая затем листы, исписанные аккуратным почерком с небольшим наклоном вправо, на полки, окружающие его со всех сторон. Все стены комнаты были закрыты высокими, до потолка, полками, на которых лежали пачки исписанной сочинителем бумаги.

Иногда он брал с полки тот или иной лист, всматривался удивленно, перечитывал, хмыкая и мотая головой, иногда смеясь и даже притопывая от радости ногой, потом аккуратно клал на то же место, смотрел недолго за окно, в мир, снова задергивал шторы и садился к столу.

Сегодня он хотел сочинить фантастический, почти даже сказочный мир.

Не трогая ручку, смотря на лист бумаги, он уже прикидывал, как разместит первые строки, и сколько примерно листов получится, и как долго он будет сочинять, медленно и с удовольствием заполняя лист за листом новыми и новыми сочиненными подробностями. Подробности были его маленьким и безобидным пунктиком.

Сочинитель считал, что без подробностей любое сочинение мертво. Можно сочинить, например, тайфун и, скажем, гигантский смерч. Но никто в них не поверит, думал он, пока не опишешь подробно, как эти тайфуны возникают в атмосфере, как влияет на них солнце, время года, притяжение Луны. А отсюда следовало, что обязательно нужно было сочинить подробности про атмосферу и ее составляющие части, про Луну эту, которую иногда видно даже сквозь шторы, про солнце и солнечный свет, который сам по себе настолько чудесен, что сочинять его одно удовольствие.