За что?

Но я рассказываю только про мою семью, про мое село.

Мое село. Большое и зажиточное когда-то село. Земля у нас — плодороднейший чернозем. Воткни в землю сухой колышек, говорили раньше старые люди, и он зазеленеет. Село кормило себя и еще большое количество людей в городе. В селе было много садов. В садах стояли пасеки. Вокруг села размахивало крыльями не меньше десятка ветряков. В селе было две маслобойни, большая мельница. В селе умели выращивать гречиху, и темным зернам гречки были наполнены закрома в каждом дворе. В селе были свои овчинники и кожевники, пряхи и ткачи, сапожники и портные. Около полутора тысяч дворов в селе, а еще сколько на хуторах. И все эти люди жили мирно и достойно, старательно заботясь о земле и выращивая живность. Летом на пастбище паслась тьма тьмущая разной скотины и птицы. В селе не было никого, кто бы не работал — ни среди старых, ни среди молодых. Не было пьяниц, хотя водка продавалась с утра до поздней ночи. Не было мошенничества, воровства, не было в языке грязных слов.

Каждый вел свое хозяйство единолично, <но> жили дружно, сообща. Всем миром, или, как у нас говорили, толокой строили жилье, присматривали за прудами и колодцами, сообща вырабатывали решения о лесах и выпасах. Всем миром, всем селом содержали немощных, нищих-калек. Каждая женщина, идя в воскресенье в церковь, непременно несла для них милостыню. А в ненастную зимнюю метельную ночь на колокольне во всех четырех ее окошках горели яркие фонари и дежурили люди, посылая в ночь сигналы, — звонили в большой колокол. Человек заботился о человеке. Люди жили достойной людей жизнью, которая, по моему тогдашнему полудетскому разумению, не требовала какого-либо усовершенствования. <…>

Однажды вечером, вернувшись домой, я посмотрел на маму и пришел в ужас: она была точно стеклянная банка, наполненная чистой родниковой водой. Кожа напоминала полиэтиленовый мешочек, наполненный водой, и просвечивала насквозь. Я прекрасно понимал, что это означает. Я знал: до утра она уже не доживет.

В этот день я поймал на лугу двух ежей. Опалил колючки, бросил в чугунок и поставил на огонь. Ежи после зимы уже отъелись, из них вытапливалось жидкое, как растительное масло, сало. Без чего-нибудь похожего на хлеб я не мог его пить, но и выкинуть тем более не мог — это же был жир. Я знал, что им натирают обожженную или обмороженную кожу. И я налил его в бутылку и принес домой.

Я смотрел на маму и впервые с ужасом подумал, что и мама — вечная и необходимая — может умереть. Что она умирает. Тогда я вытащил бутылку с жиром, налил в стакан и поднес маме: «Нате, выпейте». Она взяла и, не раздумывая, выпила этот жир и легла на голую скамью. Когда утром я проснулся, мама уже не лежала, а стояла около скамьи, и я ужаснулся: передо мною не мама, а какое-то страшное, безобразное существо — скелет, но не обтянутый кожей, наоборот — кожи слишком много, и она свисает пустыми мешочками. <…> Мама не видела себя, она только чувствовала: с нею что-то произошло. Она растерянно смотрела на пол. В нашем доме пол был глиняный, и под скамейкой в утреннем луче солнца поблескивала лужа, почти что родниковой воды. <…> Мы оба понимали: свершилось великое чудо. Мама спросила: «Что это ты дал мне вчера?» — «Ежовый жир». Я протянул ей бутылку. Жир не загустел, так как было тепло. Мама мигом бросилась к полатям, где вповалку лежали ее дети, мои едва живые братья и сестра. Она напоила их всех в надежде на повторение чуда.

Я погнал в поле свое маленькое стадо. <…>

Вечером дома я увидел то же самое, что уже видел утром. Под полатями лужа, а на полатях у стены шевелятся три маленьких уродца — скелеты, покрытые словно бы не своей повисшей кожей, с блестящими, глубоко запавшими глазами, смотревшими на меня с надеждой. Они хотели жить. И я их спас.

А каким же я был? Видел себя только в малюсенькое зеркальце, прилепленное глиной к стене дома. Круглое лицо с выпирающими скулами, запавшие зеленые глаза, широкие брови и глубокая морщина на лбу. Все, кроме лба и носа, заросло серым пухом, из-за него мое лицо казалось мне вовсе не моим, чужим, одолженным у какого-то седого старого деда. Мои ровесники так и называли меня — Дедок. <…> Я не обижался. Я так и думал о себе — я дедок и молодым никогда уже не буду. И это было мне безразлично. Хотелось только одного — жить. <…>

А смерть еще долго не покидала наше село. Слишком сильно оголодавший человек утрачивает чувство меры. Сколько бы он ни съел, желание есть не покидает его. И если не удается перебороть это желание, человек — сытый человек — погибает, убитый все тем же голодом.

Однако как бы там ни было, а тот страшный голодный 33-й год стал годом сплошной коллективизации. На сто, а может, и больше процентов. Это исторический факт. И сегодня нам осталось только взвесить — какова же цена этих процентов. <…>

Я слышал и читал не раз: молодость не возвращается. А когда думал о себе, приходил к другому выводу: молодость до меня не дошла, сгорела. Моя пора, мое время, мои семнадцать лет <…>.

Из рассекреченных архивов

<Письмо написано по-русски.

Переслано в ВУЦИК из секретариата Сталина 12.10.1931 г.>

<b> <i>16 сентября 1931 г.</i> </b>

Мы знаем, что Вам очень трудно отвечать на всякие письма, какие Вам, может быть, сотнями приходится получать ежедневно, но все-таки мы надеемся, что Вы, как во главе строительства социализма, ответите хотя через газету нам на несколько вопросов.

1. Почему мы, крестьяне-хлеборобы, работающие возле хлеба, видим, сколько мы собрали зерна пшеницы и всех культур, мы на сегодняшний день не имеем что кушать, не говоря уже о жирах? Нам в селе говорят, что этот хлеб, вернее сказать хлебный кризис, потому, что весь хлеб идет в рабочие районы, но многие крестьяне, ушедшие в город, убедились, что и рабочие также голодают.

2. Почему мы сейчас не можем свободно высказываться на собраниях о всех недостатках и выбирать в свое правление для руководства нами лиц, какие по нашему усмотрению могли бы правильно руководить?

Т. Сталин, прошу ответить через печать «Правду» московского издания. Написали бы Вам свой адрес, но боюсь, потому что за правду судят, дают не меньше 5 лет допра, 5 лет высылки в дальние табора и 5 лет поражения в правах. Мы знаем отлично, что Вы прочтете это письмо и Ваше мнение будет таково, что это пишут люди, какие недопонимают строительства социализма. Мы как раз очень хорошо понимаем все. Мы видим, что наше сельское хозяйство совершенно разоряется.

Пишите ответ в московской «Правде» на № 555.

<ЦГАОР УССР. Ф. I. Оп. 7. Д. 145. Л. 115–116. Оригинал. Рукопись.>

<Письмо из Брацлавского района на Винничине адресовано в ВУЦИК.>

<i> <b>1 ноября 1931 г.</b> </i>

Мы, учащиеся Печерской школы Брацлавского района просим у вас помощи, потому что мы погибаем от голода. Нам надо учиться, а мы от голода не можем ходить. Индивидуальные[58] и колхозники — все пухнем от голода, так как работать мы не можем, а хлеб дают только тем, у кого есть трудодни. Скоро приближаются Октябрьские праздники, нам бы радоваться, а у нас от голода в глазах темно и желудки болят от того мусора, который мы сейчас едим, потому что у нас забрали не только хлеб до зернышка, но и картошку, фасоль и все, что можно есть. Из картошки делают водку, а нам есть нечего. Про обувь и одежду мы уже молчим, а просим только не морить нас голодом. Мы надеемся, что Советская власть не даст нам погибнуть и не будет кормить нас пулями вместо хлеба, как кормили наших родителей цари. Мы верим, что Советская власть поможет нам и спасет нас от голодной смерти.

58

Индивидуальные — единоличники. (Примеч. сост.)

59

Под письмом 10 подписей, 2 нрзб.