За что?

Росла я в сельском интернате. А как же мне хотелось маминой ласки, как хотелось произносить эти слова — мама, папа.

Тяжко мне все это вспоминать, хоть сама я уже и мама, и бабушка. Вырастили мы с мужем шестерых детей, разлетелись, как птенцы из гнезда, а вот не могу забыть, как мучились люди в 33-м году.

<…> Забирали все до зернышка — без лишних разговоров. Плач, крик, гвалт.

— Да вы хоть на детей посмотрите!

— Не сдохнут… Пусть пасутся. А по вас Соловки плачут, — угрожали «закуцийники» (наверно, от слова «экзекуция»)[56]. Они были оснащены длинными железными крючьями и шарили ими по хлевам, кладовкам, сараям. Не обходилось и без помощи доносчиков. <…>

Хлебозаготовка и коллективизация, как родные сестры, ходили по селу. И мы, подростки, с интересом наблюдали из-за углов, что же это происходит. «Не смотрите на чужую беду, несчастные, ваша уже за плечами!..» Копали, искали, и если находили зерно в мешках или корзинах, грузили на телеги — и на станцию. А упрямцев стыдили, обзывали саботажниками, «классовыми врагами», на «черную доску», точно на виселицу, вешали. <…>

И твердо держали классовую линию. План выше Бога.

Шел 1932/33 учебный год. «Красная школа», украинская, — в бывшем волостном управлении. В местечке — еврейская семилетка, была и польская начальная. Имели двухгектарный массив земли на бывшей поповской усадьбе, что по-над Бугом. Засевали, обрабатывали. Учились по программе и политехнизировались (была и своя столярная мастерская). Учили П. Тычину, В. Сосюру, Г. Эпика, И. Микитенко, а еще Ицика Фефера, нашего земляка. Собирали золу и куриный помет для колхозных полей. О своих пионерских делах рапортовали П. П. Постышеву и С. В. Косиору. Песен было:

Э-гей, братья в полотняных штанах, с полотняными торбами, полными книжек! Главное, верьте — пусть голые-босые, в одних веночках из васильков да ромашек — в победу! Слышались и насмешливые, издевательские:

А тут еще новая напасть, прямо беда какая-то. Искали по домам жернова и нещадно их уничтожали. Как мы ни следили, как ни стояли на страже, а не уберегли. Ударили молотком раз, другой — и дело сделано.

— Да я ж их в самом Сатанове покупала! И кому они что сделали, кроме добра? — причитала над обломками баба Степанида.

Сельский активист Степан еще и издевался:

— Где, баба, жернова — там болит голова. Ломаем, чтоб лучше жилось!

До сих пор не пойму, для чего они это делали. Жернова мы все же починили — стянули обручем, подбили клинышками, и камень-калека мог работать дальше, только молоть было нечего. <…>

В школе сказали, что на помощь украинским большевикам в Харьков прибыли В. М. Молотов и Л. М. Каганович. Ох и тряс-колотил Молотов, выбивал, выскребал все до зернышка <…>.

Церковь закрыли, заодно и костел. В артели «Экономика» шили из поповских ряс тюбетейки. Последний эксплуататорский класс на селе был уничтожен. Досталось и бедноте и середнякам: нечем мышь из норы выманить. Надвигался голод.

Молчали разбитые жернова. У нас еще была ступа, макитры, горшки. Мать со свекровью подсчитывали ресурсы, примерялись. Дотянуть бы как-нибудь до «зеленого хлеба». Тяжело было тянуть. Шесть душ, из них четверо нас, молотильщиков — только подавай. Сварит мама болтушку из коры да опилок, чем-нибудь вроде молочка из конопляного семени забелит — такая вкуснятина! «Ешьте-ешьте!» — угощает бабушка. Приходилось. А то еще меленькие, точно горох, галушечки. Наешься, живот как барабан, а тебя так и клонит. А день весенний — точно год: вола бы съел. Хоть бы кусочек хлеба, хоть корочку. «Хлеба, хлеба», — это самые маленькие. «Ну ешьте меня…» — сердится мама. А утром рано на работу, в поле — навоз заготавливать, сушить куриный помет, к весенней посевкампании готовиться. <…>

Особенно тяжко стало с наступлением весны. Люди сделались безразличными ко всему. Единственная цель — насытиться. Затравленный взгляд, одутловатые лица, опухшие ноги. Они уже не могли ходить, еле-еле передвигались. Сила земного притяжения влекла вниз. Те, кто еще мог залезть на дерево, сбрасывали гнезда грачей, подбирали птенцов, вытягивали водоросли из пруда. Каждый хотел жить и карабкался как мог. Спасала лебеда. И каких только яств не готовили из нее <…>.

Жить. Опухшие долго не держались, их уже ничто не могло спасти. Опухоль сходила, люди высыхали, как щепки, и умирали. Голод испытывал крестьянские души. Люди уже знали, что это такое, ведь не так давно, в 1921 году, в наши села прибывали голодные с Поволжья, им давали хлеб, а детям-сиротам — пристанище. Тогда Ленин бросил клич о помощи голодающим. И их спасли. Теперь — тишина. О голоде говорят разве что «классовые враги», которые хотят опорочить Соввласть.

— Мы уже вступили в период завершения строительства социализма, — говорили нам в школе.

— На полях ХТЗ…

— Пущен ЧТЗ…

— Открыт Беломорско-Балтийский канал имени И. В. Сталина! Награждено много народу во главе с Ягодой…

Желтеет рожь. Две недели желтеет, потом еще две наливается колос, еще две — дозревает. Потом жатва. Сколько еще времени надо ждать? А сегодня уже умирают один за другим. Запряженная парой тощих лошадок телега подбирает покойников. Направо — православное кладбище, налево — католическое. Ни попа, ни ксендза (ему пришили шпионство), ни музыкантов. Только печаль — молчаливая, тихая. В чем помер, в том и бросили в яму, без гроба, без поминок, без девятин, без сороковин…

Вон они, там, справа и слева. Люди, чьи имена забыты, ибо никто их не считал, не заносил в церковные грамоты. Одни насчитывают 300, другие больше — 500 душ. Это зона печали, забвения. А ведь в былые времена у неграмотных, темных, забитых крестьян-хлеборобов была память. <…> Когда-то за могилы предков шли на кровавые войны. Память — это признак культуры, морали, гуманизма. Неужто мы такие беспамятные?

После окончания Глуховского педагогического техникума в 1931 году мне довелось работать в Знаменском районе Кировоградской области. <…>

Для меня уже в сентябре очень остро встала проблема питания. Хотя учителям и полагалось выдавать пуд муки на месяц, однако найти этот пуд никак не могли. Наконец решили повторно перемолачивать солому — может, там что-нибудь еще осталось. Намолотили куколя и плевел, изредка проскакивали и сплющенные зернышки. Рыдали по такому вот пуду. <…>

В деревне только и разговоров о том, что надвигается голод. <…> Кое у кого на огородах были полоски, засеянные рожью и ячменем, но надежда была на картошку и свеклу. Однако на каждого навесили еще и план сдачи картофеля, а к тому же — налоги. Изобретательные деревенские управители по пять раз за ночь вызовут в сельсовет, чтобы напомнить про долг.

Посмотришь на перемене, что едят дети, и страшно становится: хлеба почти ни у кого не было, ели печеную тыкву или картофелину, кто-то усердно грызет кусочек подсолнухового жмыха. Бывало, какой-нибудь из ребят подойдет ко мне и протянет кусочек жмыха. Видели, что и мы, учителя, живем впроголодь. До Нового года еще почти все дети на переменах что-то жевали. У многих уже появились круги под глазами, у большинства личики бледные, изможденные.

Только после Нового года удалось организовать одноразовое питание. Правда, состояло оно из одной затирухи, но все дети, которые уже начали опухать, пришли в школу. Им, конечно же, было не до учения. Посмотришь в глаза, а в них печаль, укор, но вместе с тем и какая-то надежда: каждый надеялся выжить. <…>

56

«Закуцийники» — скорее, от zakuc (польск.) — заковать или от закут (рус.); в любом случае народное словцо безошибочно попадает в цель. (Примеч. сост.)