Страница 98 из 102
— С ума с тобой сойдешь, — сказал я, ухмыляясь. — На что тебе калькулятор?
— Вычислительная техника, голубчик. Предмет строго обязательный и необходимый на втором и третьем курсе. Когда заданные вычисления я делаю в голове, на это уходит неделя. На калькуляторе это можно сделать в два часа. Смекаешь? Темнота!
— Вообще он абсолютный идиот, правда? — проговорил я с облегчением.
— Опять же ты к нему несправедлив, Алеш.
— Ну, с тобой нелегко, детка…
— А мне не десять лет, — внимательно взглянула она на меня.
Потом примирительно добавила:
— Послушай, может, ты наконец бросишь эти ревности?
— Рад бы.
Мы стояли совсем одни на улице, было темно и холодно, и было поздно. Я притянул Ладену к себе за талию и поцеловал. Была в этом сладость и отчаяние.
— Послушай, — сказал я, глядя на нее в упор, чтоб от меня не ускользнула ни малейшая ее реакция, — завтра отец меня выгонит, если я не подам на развод, так что я уже приготовил речь и — чемодан.
— Поэтому ты пришел?
— Главное потому, что хотел тебя видеть, — быстро проговорил я со значительным видом.
Она тихонько высвободилась и сказала:
— Серьезная постановка вопроса.
— Я говорю без шуток.
— Еще бы! — метнула она взгляд, который был только у нее одной: ирония в нем тут же заглушала слабость. — А может, здесь что-то другое? Может, у вас тесно? Может, ты чересчур храпишь?.. Ты ведь действительно храпишь.
— Ладена! — повысил я голос. — Теперь уж ты будь, пожалуйста, мужчиной и скажи, что делать. Папа способен на такое. Я знаю.
Ладена, втянув голову в плечи, опять сорвалась с места.
Мы шли мимо темных вилл. Откуда-то сзади, из-за ограды, долетел лай собаки. Я представил себе, как стою на мокром тротуаре с чемоданом, и содрогнулся. Ладена сосредоточенно смотрела перед собой. Я схватил ее за руку и повернул к себе. Губами прикоснулся ко лбу. И снова заглянул в глаза — чтоб видела, какое у меня лицо, знала, что я это всерьез, я действительно в беде.
Она, кажется, поняла, что я жду от нее не одного совета, но и решения.
— Да не смотри ты на меня так, бога ради, — сказала она с некоторым сарказмом. — В конце концов, ничего ведь не случится, если ты оставишь их при этом убеждении…
— При каком убеждении?
— Ну, что мы разведемся, когда суд позволит.
— То есть мне надо только уверить их?.. В качестве…
Она кивнула.
— Пока. Пока это единственно приемлемое решение.
— А потом? — спросил я.
— Что потом?..
— Потом что ты хочешь делать? — наседал я.
— От тебя можно скиснуть! Что, у нас других дел нет, Алеш? Пусть ваши и ломают над этим голову. Они тоже не без вины. Из-за них, в сущности, все и вышло.
— Гм… возможно, ты права, — начал я рассуждать вслух. — Мне это даже нравится. Так говоришь, есть у нас и другие дела?..
— А тебе этого не кажется?
— Кажется! — кивнул я и в неожиданном порыве самоутверждения и счастья кинулся искать губами ее холодный рот.
14
Ездить к Ладене в общежитие стало для меня привычкой. Дома было невыносимо. Сначала я поссорился с сестрой.
— Ну что твоя девица? — начала она подъезжать с расспросами. — Образовалось, наконец?..
Что именно образовалось, она не сказала, но было ясно, куда она гнет. Я отпарировал:
— Ты будь довольна, что хоть кто-то на тебе женился.
К счастью, сестра не из обидчивых. Только взглянула как-то странно, а потом заметила:
— Да приводи ты хоть мамзель из бара, только договорись уж наконец с отцом. Все нервы вымотали!
Действительно, за ужином у нас в последнее время была сплошная игра в молчанку. Я садился за стол и смотрел на предметы, которые там находились. Мог, скажем, полчаса разглядывать солонку. Иногда открывал крышку и проверял, сколько соли.
Отец не выносил этого. Я же не выносил цветной капусты. Как только наступал сезон этого овоща — а в нашем рационе он не кончался круглый год, — цветная капуста подавалась у нас три раза в неделю. Один раз я попросил маму дать мне вместо капусты кусок хлеба с салом. Хлеб с салом я любил еще мальчишкой, что дома у нас было хорошо известно. Однако этой пустяковой просьбы оказалось достаточно, чтобы отец вскипел. Тут же стал говорить, что я не чувствую никакой благодарности к родителям. И что хотел бы он видеть семью, где бы всё это терпели.
Что именно не потерпели бы в другой семье, он не сказал, но было ясно, куда метил этот камешек.
Отец ждал, не скажу ли я что-нибудь о разводе, но мне пускаться в объяснения не хотелось.
Потом он вообще стал обращаться ко мне только через посредничество мамы. Меня при этом каждый раз кидало в дрожь, и все-таки от комментариев я воздерживался. Это становилось даже забавным — смешно и назидательно.
— Да объясни ты ему наконец, когда порядочные люди возвращаются, — говорил он маме, стоящей около меня у вешалки.
Или в другой раз:
— Ему что, надо жечь свет напролет всю ночь? Днем мало времени для чтения? Ты вообще знаешь, чем он занят днем?
Или такое:
— Зачем я покупал калошницу? Так целый день и будем спотыкаться о его лыжные ботинки, провались они?..
Я неожиданно узнавал от папы многое такое, что мне до тех пор было неизвестно. Например, что я хлопаю дверьми, когда, придя с работы, он хочет отдохнуть. Это была полнейшая нелепость. Стоило папе опуститься на тахту в гостиной, как он тут же засыпал с открытым ртом. Во сне папа не храпел, а посвистывал носом. Уж если человек посвистывает носом — ясно, что он спит. Папа посвистывал весь этот час до ужина, что слышно было даже в коридоре. Он бы не перестал посвистывать, если бы под окном взвыла сирена «скорой помощи». Это дома знали все. Как знали и то, что папа на меня беспрерывно нападает… Но молчали. И это было много горше всех его нападок. Особенно меня взорвало, когда он начал маме выговаривать, что она тратит много денег на пластинки. Хотя последний раз пластинку с песнями Карела Готта я купил где-то после летних каникул. Однажды вечером это у меня выкристаллизовалось, и я пошел поговорить по душам с мамой.
— Постой минуточку, — сказала она, — вот непременно надо прерывать в самом интересном месте!..
Уж если мама перед телевизором — к ней не подступись.
Я пошел в комнату и попытался углубиться в чтение.
Через час там появилась мама.
— Ты хотел что-то мне сказать?
И сразу же:
— Как тут накурено! Разве нельзя проветрить?
А я был совершенно ни при чем. Весь вечер в комнате сидели отец с зятем, но объяснять все это не хотелось. И было грустно, что уже и маме ничего нельзя сказать.
На следующий день я поделился с Ладеной, сказал ей, что у нас стало невозможно жить, рассчитывая встретить у нее сочувствие. Ладена, помолчав, заметила:
— Наш папа тоже нас не понимал, но мне это уж было безразлично — только бы он был дома…
За все то время, что я ездил в общежитие, мы с ней ни разу не заговорили о родителях. Теперь я спросил:
— Как твоя мама? Еще сердится?
— Она и не сердилась.
— Нет?..
— Она считала себя оскорбленной. Это несколько другое, надо в этом разбираться, Алеш. И считала не без оснований!
— Я ей пошлю письмо, — пришло мне в голову.
— Как будто этим можно что-то изменить… Я все ей объяснила.
— Так что, она не сердится?
— Я ведь сказала: она не сердилась. Ты вообще слышишь, что я говорю?
— Слышу.
— Ну молодец.
— Ты давай шевелись, — сказал я. — Поживей делай мне кофе! Я не терплю нападок. Ты не забывай!..
— А ты не забывай, что у нас подобрался сахар и через час придет Вишня, захочет поработать, и тебе придется выкатиться. Так что вложи все свои таланты в этот час.
Я пошел целовать ее.
За кофе она мне сказала, что мама работает секретаршей в системе СКБ[16], подрабатывает перепечаткой разной документации; содержит бабушку, через день присылает письма в общежитие и периодически проворачивает с Ладеной большую стирку, поскольку этой перепечаткой заработала на стиральную машину — украшение ванной комнаты в квартире на улице Фучика. Потом Ладена достала фотографию элегантной женщины лет сорока, в очках, одетой в брючный костюм.