Страница 17 из 18
с приготовленным для него заграничным паспортом отправлен в сопровождении полицейского офицера в Ригу, при отношении петербургского генерал-губернатора к тамошнему военному губернатору об отправлении его за границу чрез Поланген, с воспрещением обратного въезда в Россию.
Вообще эпистолярная откровенность нередко подводила французов, причем если не подвергнуться высылке, то попасть под тайный надзор можно было буквально за два-три неосторожных слова. Вот случай, происшедший в 1854 году: французский подданный художник Дюпрессуар (Dupressoir), или, как не совсем точно именуют его полицейские документы, Дюпрессоа, выехал из России, где прожил десять лет. Между тем уже шла Крымская война, и в соответствии с условиями военного времени тогдашний глава III Отделения граф А. Ф. Орлов предписал таможенному ведомству Царства Польского:
1. Если при осмотре на таможнях выезжающих за границу, без возврата в наши пределы, англичан и французов, окажутся при них бумаги чрезвычайной важности, которые, сделавшись известными за границею, могут принести вред нашему отечеству, то лица, у коих таковые бумаги будут найдены, должны быть задержаны на таможнях впредь до получения о них приказания, а бумаги доставлены в канцелярию наместника для просмотра.
2. В случае обнаружения бумаг только подозрительных, можно ограничиться отобранием и доставлением в канцелярию наместника бумаг, без задержания самих лиц, у которых будут отобраны.
Согласно этому предписанию исправляющий должность наместника главнокомандующий гвардейским и гренадерским корпусами граф Ф. В. Ридигер 8/20 июня 1854 года донес Орлову, что у француза Дюпрессоа отобраны чертежи и письма. На чертежах изображены были разные русские крепости: Петропавловская, Шлиссельбургская, Кронштадтская, и это вызвало подозрения. Правда, в III Отделении сочли, что «быть может, он, как живописец морских видов, делал эти рисунки как подготовку будущих пейсажей», и «хотя из предосторожности было бы лучше чертежи эти удержать», все же «со временем, когда обстоятельства позволят», возможно будет возвратить их владельцу. Однако император приказал чертежи уничтожить. В письмах самого Дюпрессоа ничего предосудительного не обнаружилось, и их «препроводили» из III Отделения графу Ридигеру для пересылки владельцу. Но одно подозрительное среди них все-таки нашлось, хотя Дюпрессоа к нему отношения не имел. Его просто передал с ним некий маляр Руйи, или, согласно тогдашней русской транскрипции, Рульи (Rouilly), решивший известить парижского друга Аристида, что тот поступил совершенно правильно, не приехав в Россию, поскольку заработать здесь было бы можно, лишь если бы местные жители были более честны, однако до этого пока далеко. Вердикт III Отделения гласил: «В этом письме Рульи отзывается невыгодно о России и называет ее неблагодарною страною, а жителей бесчестными», а посему А. Ф. Орлов попросил санкт-петербургского военного генерал-губернатора приказать учредить за Рульи секретный надзор.
Перлюстрация была не единственным способом надзора за иностранцами. У III Отделения имелись тайные агенты, которые, со своей стороны, вели наблюдения за подозрительными французами и сообщали о подсмотренном и подслушанном. Между прочим, в годы Реставрации и Июльской монархии подобная практика существовала и во Франции. Шатобриан в уже упомянутых мемуарных «Замогильных записках» описывает возвращение переодетых агентов в префектуру полиции после ночного дежурства. Дело происходило в июле 1832 года, то есть уже при Июльской монархии, которую Шатобриан отказывался признавать, а потому описание его предельно пристрастно, однако дает представление о тогдашних способах тайного надзора:
Одни были наряжены зеленщиками, уличными зазывалами, угольщиками, грузчиками с рынка, старьевщиками, тряпичниками, шарманщиками, другие нацепили на голову парики, из-под которых выбивались волосы совсем другого цвета, на лицах третьих красовались фальшивые бороды, усы и бакенбарды, четвертые волочили ногу, словно почтенные инвалиды, и выставляли напоказ маленькую красную ленточку в петлице. Они пересекали маленький двор, скрывались в доме и вскоре являлись преображенными, без усов, без бород, без бакенбард, без париков, без заплечных корзин, без деревянных ног и рук на перевязи: все эти ранние полицейские пташки разлетались с первыми лучами восходящего солнца.
Впрочем, без особого почтения относились к французским полицейским агентам и префекты (главы департаментов), пользовавшиеся их информацией, в частности, для изучения настроений в обществе; один из них в 1826 году возмущался невежеством агента, который на вопрос об «общественном мнении» ответил: «Общественное мнение то же, что и прежде». Нередки были случаи, когда агенты упускали из виду важные в политическом отношении события и сосредотачивались на бытовых пустяках; в других случаях они сгущали краски и представляли отчеты чересчур алармистского характера. Тем не менее французские власти продолжали пользоваться услугами полицейских осведомителей; точно так же поступали и их русские коллеги.
Правда, в России для объектов донесений это имело последствия гораздо более неприятные, чем во Франции, где дело зачастую ограничивалось просто изучением «духа» и «настроений» общества, в более же серьезных случаях заканчивалось судом, где обвиняемые могли прибегать к помощи адвокатов. В России все решалось куда более «патриархально» и без состязательных процедур. Так, осенью 1830 года агент Локателли (печально известный по причастности к тайному надзору за Пушкиным) проинформировал начальство, что француз Виктор Амантон, занимающийся в Симферополе разведением виноградных садов, грешит как в Крыму, так и в Одессе разговорами, обличающими его либеральный и даже якобинский дух. На это последовало высочайшее повеление неблагонадежного француза «выслать за границу с воспрещением обратного пропуска в Россию». Местное начальство пыталось возражать; исправлявший должность генерал-губернатора новороссийского и бессарабского А. И. Красовский извещал Бенкендорфа, что «помянутый иностранец стал довольно богатый человек, сделавший значительное заведение по садоводству на Южном береге Крыма», что «он всегда вел себя весьма скромно и занимался только своим делом» и хотя в самом деле «после восстания во Франции он, будучи в одном доме в Симферополе, имел неосторожность говорить довольно вольно о правлении в его отечестве», но явно способен образумиться. Красовский указывал также на то, что «составившееся в Крыму общество акционеров для вывоза туземных вин избрало директором иностранца Амантона как человека, сведущего по части виноделия и имеющего в Крыму значительное заведение, еще летом сего года, то есть в то время, когда в поведении его не обнаруживалось ничего предосудительного и когда не последовало еще Высочайшего повеления о высылке его за границу». Однако экономические аргументы, как это нередко случается, оказались слабее политических. Заступники Амантона добились лишь отсрочки: французу предоставили два месяца для приведения своих дел в порядок, а потом все-таки выставили его из России. Правда, год спустя по ходатайству М. С. Воронцова, генерал-губернатора новороссийского и бессарабского, император «изволил изъявить Высочайшее согласие» на возвращение Амантона в Россию, но француз этим позволением не воспользовался, а через полтора десятка лет, в 1845 году, обратился к императору с просьбой о возмещении ему понесенных убытков. В этом прошении он, среди прочего, изумлялся: на кого же я мог оказывать дурное влияние своими речами, если жил посреди татарских деревень, а местного языка не знаю? Разумеется, А. Ф. Орлов, сменивший к этому времени Бенкендорфа на посту главы III Отделения, «не нашел возможным войти в какое-либо распоряжение по представленной ему просьбе».
Почти в то же время от доноса агента пострадал житель Петербурга Александр Гибаль. Из написанного по-французски очень пространного и очень безграмотного доноса, поданного в III Отделение анонимным агентом и претендующего на дословную передачу подслушанного разговора, следовало, что 18 сентября 1830 года после концерта оперной певицы Зонтаг некто Гибаль отправился в ресторацию Палкина (в доносе Balkin) и там рассказывал о беспорядках в Европе, которые наверняка докатятся и до России, потому что поляки в Варшаве ненавидят русских. Завершив пересказ предосудительных речей Гибаля, агент заключал: «Все это обычные речи французских болтунов, взросших на биваках. ‹…› Сами по себе они не опасны, но могут невольно повредить неопытному юношеству ‹…› Желательно, чтобы такие люди покидали страну навсегда». Бенкендорф согласился со своим агентом; на сопроводительной записке к доносу он сообщил императору: «Разговор этот состоялся между ним и одним из моих людей, которого я знаю за человека правдивого; этого Гибаля хорошо бы выслать; мне известно, что он личность неблагонадежная», а император сделал на полях помету, утверждающую предложение главноначальствующего III Отделением: «Выслать». От высылки из России Александра Богдановича Гибаля спасло лишь то, что он, как довольно скоро выяснили в III Отделении, несмотря на французскую фамилию, был российским подданным; однако за разговорчивость он все-таки поплатился высылкой из Петербурга в Оренбург.