Страница 16 из 18
«Полезные» французы, обосновавшиеся в России, старались оправдать доверие. В марте 1848 года, вскоре после того как во Франции произошла революция, все французы, проживавшие в Москве, были вместе с консулом вызваны к военному генералу князю А. Г. Щербатову, который, в согласии с волей императора, пообещал тем, кто не будет «мешаться в политические дела» и продолжит «тихо» заниматься делами домашними и коммерческими, полную неприкосновенность. Тем, кто на эти условия не согласен, Щербатов предложил выехать во Францию (то же условие шеф жандармов А. Ф. Орлов еще прежде объявил французам, проживающим в Петербурге). Так вот, московский почт-директор А. Я. Булгаков, описавший эту сцену в своих записках, триумфально восклицает: «Замечания достойно, что из 500 или 600 человек, собравшихся у князя Щербатова, токмо один изъявил желание возвратиться во Францию».
Конечно, если обращать внимание только на судьбу «полезных» французов, картина выйдет чересчур благостная. Недоверие к французам и ожидание от них каких-нибудь неблагонадежных высказываний или преступных деяний сохранялось у Николая I и его высшей полиции постоянно. В связи с этим использовались разнообразные формы надзора за потенциальными носителями либеральной заразы, от которой сотрудники III Отделения во что бы то ни стало хотели охранить «наши пределы».
Одним из самых действенных методов Бенкендорфу и его подчиненным казалось «вскрытие корреспонденции»; Бенкендорф еще в «проекте об устройстве высшей полиции», датированном 12 апреля 1826 года (то есть написанном еще до официального учреждения III Отделения), указывал на перлюстрацию как на «одно из средств тайной полиции и притом самое лучшее, так как оно действует постоянно и обнимает все пункты империи». Необходимо, писал Бенкендорф, «лишь иметь в некоторых городах почтмейстеров, известных своею честностью и усердием». Вскрытие частных писем в России сделалось поистине национальной чертой; характерно, что слово «перлюстрация», широко применявшееся в XIX веке в русских официальных документах, в европейских языках в то время практически не употреблялось (хотя и выглядит галлицизмом), да и сейчас во Франции, например, его используют только слависты, исследующие историю России и/или Советского Союза.
Во Франции говорят о «перехваченных письмах» (lettres interceptées) или употребляют возникший в первой трети XIX века для обозначения места, где происходит распечатывание, термин «черный кабинет». Лексикограф и замечательный знаток истории французского языка Филипп Бартеле приводит одно-единственное употребление слова perlustration во французском языке XIX века: в романе «Сан-Феличе» (1864) Александр Дюма говорит о perlustration по улицам Неаполя. Разумеется, в этом случае речь идет не о вскрытии частной корреспонденции, а о прогулке, разведке, осмотре (от итальянского perlustrazione, которое тоже не имеет никакого отношения к чтению чужих писем). Впрочем, отсутствие слова отнюдь не означает отсутствия во французской истории самой практики вскрытия частной корреспонденции. Один французский политик середины ХХ века назвал тайную полицию службой «политической метеорологии»; так вот, вскрытие писем – непременный рабочий прием этой метеорологической службы. Оно процветало при Старом порядке; после Революции 1789 года его гневно осудили как «одно из самых абсурдных и подлых изобретений деспотизма», но уже в 1791 году восстановили для писем, приходящих из-за границы или отправленных туда. Наполеон также прибегал к перлюстрации и, по его собственному позднейшему признанию, охотно читал переписку своих министров, камергеров и генералов; правда, относительно писем простых граждан он считал, что их вскрытие принесет больше вреда, чем пользы. Читали чужие послания и в эпоху Реставрации: король сообщал директору почтовой службы имена тех людей, с чьими письмами хотел бы ознакомиться, во время сортировки корреспонденции эти письма откладывали в сторону и передавали в «черный кабинет», где с ними «работали», а затем специальный почтальон доставлял их адресатам – естественно, с опозданием. Делалось это втайне, однако в самом конце эпохи Реставрации тайное стало явным и разгорелся скандал, приведший к отставке директора почтовой службы Вольшье; власти пообещали закрыть «черный кабинет», но на самом деле всего лишь перенесли его в другое место. После Июльской революции вскрытие писем опять-таки подверглось решительному осуждению, однако само обыкновение при необходимости вскрывать их не исчезло, хотя и стало более редким. А при Второй империи надобность в тайном «черном кабинете», казалось бы, отпала вовсе, но отнюдь не потому, что власти сделались менее любознательны, а потому, что еще в 1853 году было выпущено специальное постановление, дававшее право префекту полиции и префектам департаментов затребовать у почтовой администрации любое интересующее их письмо. Однако при этом все должно было строго соответствовать букве закона. Когда в 1867 году стало известно, что внук Карла Х (к этому времени заменивший титул «герцог Бордоский», полученный при рождении, другим – «граф Шамборский») разослал своим сторонникам обычной почтой автолитографированное послание на политические темы, префект полиции поручил генеральному директору почтовой службы изъять эти письма, а тот отдал соответствующее приказание почтовым служащим. Однако при этом были нарушены некоторые юридические процедуры, вследствие чего разразился большой скандал, причем французы не только возмутились произволом, но и отреагировали в присущей им остроумной манере: в течение некоторого времени шутники предупреждали прямо на конверте, что в нем не содержится «ничего от графа Шамборского».
Что же касается перлюстрации в России, то ее формам и совершенствованию посвящена недавно вышедшая в «Новом литературном обозрении» подробная монография В. С. Измозика «„Черные кабинеты“. История российской перлюстрации XVIII – начала XX века», поэтому любознательных я отсылаю к ней. Здесь же достаточно будет сказать, что «немножко распечатывали» (по выражению из гоголевского «Ревизора») письма не непосредственно сотрудники III Отделения, а почтовые чиновники, трудившиеся в секретной экспедиции почтового ведомства (так называемых «черных кабинетах», учрежденных при почтамтах некоторых городов). Причем распечатывали не по собственному выбору, а в соответствии с указаниями, поступавшими из III Отделения. Туда они и отправляли сделанные ими выписки из писем, а глава III Отделения «всеподданнейше» докладывал о них императору. Корреспонденция из Франции вызывала у властей особые подозрения, которые стали еще сильнее после подавления Польского восстания и эмиграции многих его участников в эту страну. Отсюда такие меры, как приказ Бенкендорфа от 15 декабря 1832 года, предписывавший, «чтобы все письма, из Парижа получаемые, были пересматриваемы» и те из них, при которых окажутся «возмутительные прокламации» от поляков, доставлялись к главноначальствующему над Почтовым департаментом князю А. Н. Голицыну. В апреле 1833 года та же мера была распространена на Безансон (где с января 1832-го по май 1833 года располагался приют для польских эмигрантов), а в мае 1833 года Бенкендорф известил князя А. Н. Голицына о повелении императора отдать приказ, чтобы во всех почтовых конторах западных губерний все письма, приходящие из Франции, а также туда направляемые, доставлялись к начальнику почтового ведомства.
Подобные постановления нередко имели неприятные последствия для французов, приехавших в Россию и отославших на родину чересчур откровенное письмо либо получивших с родины послание, также страдающее излишней откровенностью. Два таких эпизода, окончившихся, впрочем, по-разному, рассмотрены ниже, в главах пятой и шестой. В обоих этих случаях в перлюстрированных письмах были обнаружены неблагоприятные суждения о России. Впрочем, для того чтобы навлечь на себя преследования российских властей, было совершенно не обязательно критически отозваться именно о России. «Французский подданный доктор медицины Сат», собравшийся в Россию для борьбы с холерой в ноябре 1830 года, был через несколько дней после приезда выдворен из Петербурга за границу только потому, что при нем нашли черновик его письма к некоему португальскому барону с весьма нелицеприятными отзывами о португальском короле доне Мигеле, названном «коронованным тигром». Этого оказалось достаточно, чтобы Сат был взят под стражу, а затем по высочайшему повелению