Страница 4 из 47

Александр Цыбулевский. Поэтика доподлинности

Нерлер Павел

ГУЛАГ разметал подельников. Тэмка мотал свой срок в Коми АССР – сначала в Речлаге (Воркута), затем в Минлаге (Инта), где познакомился с Анной Ершовой – вольнонаемным врачом в лагерном детском доме и своей будущей женой. Там же, в Речлаге, отбывал срок и Балуашвили: он играл в лагерном оркестре, со временем был расконвоирован и жил за территорией лагеря. В Инте, в Минлаге, сидели Маркман и Маргания: последний работал санитаром в Сангородке (отдельный лагпункт, или ОЛП, № 5), жил и на ОЛП № 13. А Элла отбарабанила более 7 лет на общих работах: строительство домов и дорог, лесоповал. В Инту она прибыла доходягой – настолько изнурителен был этап через Ростовскую и Свердловскую пересылки, но в лагере пришла в себя и оправилась. А когда она пришла в себя, то, говорят, своим жизнелюбием и силой воли спасла не одного заключенного.

Липинского, предположительно, этапировали в Бийск, где след его затерялся. Алшибаева отправили в Степлаг (Джезказган), где он работал врачом. Там же, в Степлаге (Джезказган, Кенгир), отбывал срок и Левка. А Шуру – и не спрашивайте, каких усилий это стоило его маме, – оставили, можно сказать, под боком: в Рустави.

Элла Маркман в лагере написала такие, например, стихи:

Когда Берию арестовали и расстреляли, организация под названием «Смерть Берии» сорвала на зоне жидкие аплодисменты, но утратила всякий смысл.

Освободились все в 1956 году, а самые младшие – Маргания, Цыбулевский (и, возможно, Софианиди) – даже немного раньше: в 1954 году[15]. Постепенно все (кроме Липинского) вернулись в Тбилиси. Шура тогда (а может, и раньше?) влюбился в Эллу, и его, как сказал В. Ковда, «можно было понять».

Шестерку реабилитировали в 1968 году, по инициативе (sic!) все того же «активиста» – Алшибаева[16]. А Цыбулевского – на целых 11 лет раньше: 7 декабря 1957 года.

Рустави с его стройкой металлургического комбината, конечно, не Кенгир и не Воркута с Интой с их общими работами, но ведь и не Боржоми. Вернулся Цыбулевский оттуда больной и разбитый, своими инфарктами и ранней смертью он во многом обязан этим годам.

Он не любил вспоминать те годы, но кое-что из лагерной жизни попало в его стихи, прозу и устные рассказы. Борис Гасс[17] заметил, что в основном это были эпизоды, в которых он сам, Александр Цыбулевский, выглядел комично. Но был и рассказ о двух религиозных евреях, в лагере, вопреки всему, соблюдавших кашрут: все дерутся за баланду, а они – поев или не поев, неважно – ведут религиозные споры.

C 20 февраля по 2 марта 1959 года в Тбилиси – в последний раз – побывал Пастернак (уж больно властям не хотелось, чтобы он торчал в Москве во время визита британского премьер-министра Макмиллана). Он остановился, как всегда, у Нины Табидзе, где его проведали два молодых поэта – Окуджава и, предположительно, Цыбулевский[18].

Сам Цыбулевский был евреем секулярным, но к иудаизму и его истинным представителям относился с огромным уважением. Нисан Бабаликашвили, один из ближайших его друзей по Институту востоковедения, был сыном раввина Израиля Бабаликашвили. Свои долгие беседы с ним Шура называл «кратким курсом моего еврейского университета.»[19].

С солагерниками Шура поддерживал отношения, любил их, радовался встречам. Но однажды он едва не упал в обморок. Проходя мимо гостиницы «Интурист», он вдруг увидел лысого человека с авоськой в руках, мирно шедшего куда-то по своим делам. А Шура побледнел, остановился и еле выдавил из себя: «Это Павел Куциава, мой следователь, он меня бил, издевался…»[20]

Из одного ключа: дружбы, стихи, прозы, записные книжки, диссертации

– Какой я поэт!

– Не скажите, могу вам открыть по секрету, что после неизбежной, как вы понимаете, смерти – все мы смертны – стихи ваши получили признание и еще долго имели определенное хождение у любителей… Да и проза ваша нравилась – этакие руины, развалины несостоявшихся стихотворений.

Еще до реабилитации Цыбулевский попытался поступить в Московский литинститут, но безуспешно: помехой стала не национальность, а неснятая судимость.

15 января 1958 года Шура подал заявление на восстановление в Тбилисском госуниверситете им. И. В. Сталина, и уже 21 января его приняли на третий курс. Назначили и стипендию (133 рубля[21]). Еще будучи студентом, стал писать в местную «молодежку» – газету «Молодой ленинец»[22].

3 мая 1960 года Цыбулевский защитил дипломную работу на тему «Метафоры и сравнения». И уже 29 июня 1960 года он получил диплом по специальности «русский язык и литература». Приобретенная профессия – филолог, преподаватель русского языка и литературы средней школы[23].

Но средняя школа так и не дождалась свежеиспеченного педагога. Начиная с 22 октября 1960 года Александра Цыбулевского, прекрасного фотографа, взяли на работу в Институт востоковедения АН Грузинской ССР. Должность – заведующий фотолабораторией, миссия – фиксировать события и экспедиционные находки.

Очень быстро Цыбулевский познакомился и подружился со многими замечательными коллегами – востоковедами и искусствоведами, филологами и библиотекарями. Благодаря институту он довольно много путешествовал – как по Грузии, так и вдалеке от нее – в Дагестане или в Средней Азии. Его среднеазиатская и дагестанская командировки вошли в ткань его прозы («Хлеб немного вчерашний» и «Шарк-шарк»).

Прежде чем переехать в современное здание на проспекте имени Церетели (!) вблизи парка Ваке, Институт помещался в одном крыле бывшего Заведения св. Нины[24]. Над лестницей, в маленькой каморке, была «оборудована» фотолаборатория, в которой постоянно горел красный свет и Шура либо кудесничал, сгорбившись, с проявителями, либо сидел в «предбаннике» и читал (а наверняка и размножал фотоспособом) все новые книги прекрасного издательства «Самиздат».

«Кто?» – спрашивал он, не поднимая головы, если кто-то открывал дверь. А иногда и сам стоял на лестничной площадке и зазывал к себе, после чего отрывал востоковедов от востоковедения, подолгу читая божественные русские стихи или прозу. И это было не саботажем, а личным вкладом в создание творческой атмосферы.

Кстати, научная работа самого Цыбулевского выходила за рамки фотографии, фотометрии и фотокопирования: однажды, например, им была обнаружена ценнейшая древняя рукопись – стихотворный вариант грузинской версии повести о Варлааме и Иоасафе XVII века. Об этом писалось в республиканской печати, а Симон Чиковани сказал: «Для меня несомненно, что это – находка поэта».

Вот эта же история в изложении Вадима Ковды, двоюродного брата Шуры:

Однажды он заехал в какой-то городок, в старинный парк, увидел дупло, и сообразил, что оно было на высоте 3,5 метров, а лет 200 назад оно было несколько ниже. Он не поленился, влез рукой в это дупло и вытащил грузинскую поэму XVII века. ‹…› Но это поразительно, что человек сообразил, что надо влезть на дерево и сунуть руку в дупло. На какой-то период он стал национальным героем Грузии!»[25] Если же посмотреть на его собственные художественные фотоработы – портреты, пейзажи, натюрморты, то понимаешь, что и фотографию он явно рассматривал как разновидность поэзии. Как точно сформулировал В. Ковда: «Его душа в них выражается не менее чем в стихах»[26].

В частности, А. Цыбулевский был освобожден 14 июня 1954 г. по указу от 24 апреля 1954 г.

Последний раз остатки «Смерти Берии» собирались в 1990 г.

Гасс Борис Львович (р. 1930) – писатель, ответственный секретарь журнала «Литературная Грузия».

Предположение строится на рассказе Окуджавы об этом визите (см.: Хлебников О. Отцы и дядьки. Фрагменты документальной повести о счастливой жизни // День и ночь. 2016. № 1).

Бабаликашвили Х. – М. Шура в нашем доме // Новости недели. Приложение «Еврейский камертон». 2016. Март. С. 11.

Недоспасова М., Гвахария А., Антелава Г. Наш Шура Цыбулевский // Литературная Грузия. 1998. № 7–9. С. 222.

Вдвое меньше, чем мамина пенсия.

См. библиографию.

Диплом № 677612. Архивное дело № 7506 ТГУ им. Сталина.

Затем партийной школы, а ныне Министерства иностранных дел Грузии.

Нерлер П. Вечер памяти Александра Цыбулевского // Семь-искусств. Интернет-журнал. 2011. № 21. В Сети: http://7iskusstv.com/nomer.php?srce=21.