Пещера Рыжего монаха

Удары возобновились, в штукатурке появились трещины. В душе послушника шла борьба между надеждой и страхом. С какой целью делается подкоп: принесет ли он освобождение или сулит неприятные неожиданности? В конце концов, Василид решил, что хуже, чем есть, не будет.

— Кто там? — спросил Василид.

После паузы из-за стены донеслось глухо:

— А ты кто?

— Я — грешный послушник Василид.

— Что ты там делаешь? — последовал новый вопрос. Теперь было ясно, что подкоп делался не с целью его освобождения. Скорее всего, это был просто вор.

— Ничего не делаю… Меня здесь заперли.

— Что есть в твоем подвале?

— Так, одна рухлядь.

Василиду показалось, что человек застонал. Внезапная догадка пронеслась в голове. Уж не охотится ли этот человек за сокровищами? Ведь наверняка они прежде хранились в каком-нибудь из подвалов.

— Ты точно знаешь, что там ничего нет ценного? — спросил незнакомец.

— Да.

— А куда ведет дверь из твоей комнаты?

— На лестницу, а лестница куда-то наверх. Дядя, не бойтесь, я вам ничего худого не сделаю, а до утра сюда никто не придет.

— Тебе сколько лет?

— Тринадцать минуло…

Снова послышались удары: теперь незнакомец, видимо, бил тупым концом лома. Василид отошел на середину комнаты и ждал.

Через одну-две минуты в полуметре над полом вспучилась штукатурка, а вслед за тем большой камень выскочил из стены и грохнулся на пол.

Человек просунул голову в отверстие и оглядел подвал. Потом он снова взялся за лом, отвалил еще два камня и пролез в помещение. Вид у него был никудышный: в складках худого лица залегла пыль, волосы и бородка встрепаны, одежда перепачкана.

Незнакомец первым делом обошел помещение и заглянул во все углы. Убедившись в том, что в подвале нет ничего стоящего, он опустился на ложе Василида и охватил руками голову. В этой позе он и замер, как человек, потерявший последнюю надежду.

Наконец Смирягин (нетрудно догадаться, что это был именно он) поднял голову и тусклым голосом спросил:

— А прежде ты в этом подвале бывал?

— Нет, никогда не был и не знал про него… Дяденька, — продолжал Василид, — вы меня с собой возьмете? За мое спасение бог вас не оставит.

Порфирий сокрушенно покрутил головой:

— Где уж там… Видно, много я грешил. Выберешься со мной, а там иди куда хочешь.

— Тогда пора, а то, не дай бог, придет кто…

Незнакомец поднялся и сделал шаг к пролому, но тут взгляд его упал на подоконник. При виде еды глаза у него чуть оживились. Василид понял этот взгляд, сам он забыл про ужин.

— Ешьте, дяденька… я сыт.

— Спаси тебя Христос! Не пропадать же добру…

Последние дни Тагуа не было в городе, и Смирягин питался скудно. Поэтому, забыв на время о своем несчастье, он с жадностью накинулся на кашу.

— Пирог-то возьми, пригодится небось, — сказал он, оторвавшись на секунду от еды.

Василид сунул пирог за ворот под рясу. Он прислушивался к каждому звуку за дверью: сейчас, когда свобода была так близка, ужасно было думать о том, что может войти кто-нибудь из тюремщиков. Наконец, к великому его облегчению, незнакомец доел кашу. Остатки морса тоже выпил.

— Тошно мне что-то, — сказал он.

— Вы, верно, устали. Пройдет.

Смирягин в последний раз огляделся.

— Ладно, видать, не судьба, — сказал он и полез в отверстие. По ту сторону стены он зажег свечу. Тогда следом проник и Василид. Здесь оказался коридор, концы его терялись в темноте. На полу, среди вывороченных камней, лежали лом, кирка и лопата.

— Идем, — сказал незнакомец.

— А инструменты?

Смирягин отмахнулся.

По коридору шли до тех пор, пока не поравнялись с новым проломом в стене. Пролезли в него и оказались в обширном подвале, сплошь заставленном могильными крестами и надгробиями. Пробравшись между ними, вышли к открытой двери и пересекли соседнее помещение, поменьше. Здесь, в узком закутке, снова пришлось пролезать через отверстие в стене — на этот раз ползком. Потом миновали дверь, сорванную с петель. Снова пролом и снова коридор. Никогда послушник не предполагал, что монастырские подвалы так обширны.

Коридор был длинным, в конце его начиналась крута лестница. Наверху Василид увидел квадрат звездного неба. Следом за своим избавителем он выбрался из подвала и здесь полной грудью вдохнул воздух, насыщенный запахами моря и растений. После сырого, могильного воздуха подвала это было то же, что выпить воды после многодневной жажды. Василид узнал место, в котором они оказались, — заброшенный уголок сада, примыкавший к задней стене хозяйственного корпуса. Сюда обычно стаскивали всякую рухлядь.

Незнакомец пошел в глубину сада. Но вел он себя странно — движения были медленны и неуверенны, как у слепого.

— Идемте скорей, дядя: не ровен час, сторожа увидят, — торопил его Василид. Но тот едва передвигал ноги.

— Ох, тошно мне… не могу! — Смирягин тяжело опустился на землю и привалился спиной к дереву.

Василид склонился над ним:

— Что с вами? — Он и сам чувствовал дурноту, но приписывал ее свежему воздуху.

— Сам не знаю. Мочи нет… — простонал незнакомец. Он нелепо перебирал руками и даже в темноте было видно, как побледнело его лицо. С каждой секундой ему становилось хуже: лицо искажалось болезненными гримасами, на губах выступила пена. Он начал пронзительно кричать.

— Потерпите, дяденька, — вне себя от страха зашептал Василид, — монахи сбегутся… — Он попытался поднять незнакомца. Но тот зашелся в последнем крике, дернулся и затих с оскаленным ртом и открытыми глазами.

Василид в ужасе отдернул от него руки. Его начала бить дрожь, и он сам закричал. Со стороны обители послышались голоса, между деревьями замелькали огни фонарей. Не помня себя, Василид метнулся в темноту и, не разбирая дороги, стремглав побежал в глубину сада. Не оглядываясь, он пробрался сквозь кусты и, вбежав в пещеру, бросился в угол на меховую подстилку. Там он забился в ознобе. Через минуту стало еще хуже: то ли от пережитого, то ли от чего-то еще голова начала кружиться и к горлу подступила тошнота. Пить вдруг захотелось ужасно. Василид подполз к ручью и припал к воде. Когда напился, желудок словно начало выворачивать наизнанку. Рвало мучительно и долго. Стало легче, но охватила такая слабость, что он едва добрался до подстилки. Здесь он и впал в забытье.

Глава XXII, где из рассказа Рыжего монаха выясняется кое-что о происхождении монастырских сокровищ

Часы текли за часами. Из-за непрекращающейся вьюги дверь была постоянно закрыта, и пещера во все время суток освещалась или пламенем очага, или тусклым светильником. Кроме того, в углу теплилась лампада, вызывая из темноты лица святых, глядевших с икон. Часов не было, и не будь рядом Ионы, Федя давно бы потерял представление о том, когда день сменяется ночью.

В последующие дни жар уменьшился и кашель стал слабее, но сил хватало только на то, чтобы сидеть в постели.

Иона продолжал пичкать его настоями из трав. Феде уже не нужен был постоянный уход, и монах мог отлучаться для работы по хозяйству. Он выходил, чтобы кормить и доить козу, нарубить дров. Кроме этих обычных дел, из-за непогоды он то и дело расчищал снег: иначе, по его словам, нельзя будет выбраться из пещеры. С улицы монах приходил запорошенный снегом, продрогший, но неизменно возбужденный и довольный: видно было, что он рад присутствию живого человека, возможности поговорить, а еще больше послушать. Временами он пытался напускать на себя равнодушие. «Суета сует», — повторял он со вздохом, но не мог скрыть интереса к тому, что происходит в мире, который он добровольно покинул.

Но все это было позднее. А на следующий день после их знакомства, когда Иона, освободившись от дел по хозяйству, сел к очагу латать одежду, Федя напомнил ему об обещании досказать свою историю.

— Да есть ли у тебя охота слушать? — спросил отшельник.

— А как же! Чем все дело кончилось?

— Коли так, слушай. После той истории с книгами старался я не совать нос в дела, которые прямо меня не касались. Но от мыслей своих никуда не денешься: нельзя было не замечать того, что в обители творится.