Пещера Рыжего монаха

— Уважаемый Алексей Михайлович, — начал князь, — наши джигиты уже давно готовятся к бою с красными. Их содержание обходится недешево, да и сами они ждут поощрения. Помнится, с вашим высокоблагородием был разговор на эту тему… Что вы можете сказать теперь?

Для Нежинцева этот вопрос не был неожиданным. Сейчас появилась возможность столкнуть лбами казначея и наследника, что он и сделал не без злорадства.

— Так как на этот счет существует некая договоренность с отцом казначеем, то вопрос адресую ему.

Евлогию стало не по себе, на его лице невольно проступила досада. Настал, видно, час, когда от подачки не отвертеться. Но судьба неожиданно пришла ему на помощь. Снаружи послышался конский топот.

Нежинцев, зная заранее час прибытия гонца от Фостикова, встал, готовясь своей речью подчеркнуть торжественность встречи. Но воцарившееся молчание было не столько торжественным, сколько тревожным. Все взгляды устремились на дверь.

И вот она распахнулась. Огромный человек в бурке, с головой, закутанной в башлык, переступил порог. Неверными движениями рук вошедший размотал башлык. Показалось хмурое усатое лицо с воспаленными глазами. Не произнося ни слова, человек мрачно оглядел собравшихся.

Полковник не так представлял себе этот момент и, как мог, попытался исправить положение.

— Господа! — сказал он громко. — Позвольте представить вам есаула армии генерала Фостикова господина Доценко.

— Скажите лучше — бывшей армии, — сипло отозвался есаул.

— Я вас не понимаю… — холодно начал полковник.

— Армии больше нет, генерал погиб; то, что я здесь, — чудо. Все сидели не шевелясь, оцепенело глядя на вестника. Видно было, что он едва держится на ногах. Кто-то догадался подвинуть ему стул. Есаул тяжело сел и замер, опустив голову.

— Как же это могло случиться? — спросил Нежинцев. Есаул поднял голову.

— Три часа назад вы сообщили нам, что путь свободен и в городе никто не будет знать о нашем подходе… Мы шли без дозоров. В Карахском ущелье на нас обрушился ливень пулеметного огня… Да что там!.. — Он безнадежно махнул рукой.

«Черт его дернул говорить при князьях! — выругался про себя полковник. — Тоже мне, любитель мелодрамы…»

— Господи, помяни от жития сего отошедших во славу твою! — произнес Евлогий, крестясь.

«Ну, уж с тобой-то я еще поговорю!» — со злобой подумал Нежинцев. Вслух он сказал:

— Господа! Будем надеяться, что все не так ужасно. Предлагаю сейчас разойтись. О дальнейших наших действиях я всех оповещу. Вас, господин Доценко, прошу остаться.

— Нет, ухожу. — Есаул поднялся.

— Здесь вы найдете и отдых, и ночлег…

— У меня есть где остановиться. Кроме того, отныне я доверяю только себе. — Он вышел, хлопнув дверью.

— Вы-то, надеюсь, задержитесь? — обратился Нежинцев к монаху, когда последний из князей покинул комнату.

— Слушаю вас, полковник.

Это обращение, вопреки их уговору, произнесенное к тому же весьма сухим тоном, едва не вывело Нежинцева из себя.

— Что вы думаете по поводу последнего известия?

— Я человек не вашего круга и не берусь судить. Все в мире творится не нашим умом, а божьим судом.

— Что ж, — сдерживая злость, сказал Нежинцев, — теперь сами видите, что я могу рассчитывать лишь на княжеское ополчение, а оно, если его не поощрить, не поднимется.

— С золотом ли, без золота — все едино. Вы, полковник, должны понять, что на этот раз господу неугодно помочь вам… Разве не видели, с какой охотой разбежалось это воинство? Молитесь всевышнему, авось в будущем он вас не оставит.

— Слушайте, почтенный! — крикнул Нежинцев. — Я воин, а не святоша, привык полагаться на себя и на земные силы. Вы что, смирились с мыслью и дальше жить под пятой у большевиков?

— Что ж, слабы и гонимы на земле мы, слуги господни.

— Не слишком ли далеко вы зашли в мирских делах, чтобы так легко вернуться к святой жизни? Ладно, об этом потом. Я не могу показаться на глаза генералу Врангелю, если не сделаю хотя бы попытки поднять здесь восстание. А для этого, повторяю, нужны деньги. Дадите вы их?

— Нет, не дам: не время впутывать в это дело обитель.

Евлогий сделал шаг к двери. Лицо Нежинцева перекосилось от гнева.

— Стойте! — крикнул он.

Голос его не предвещал ничего хорошего, и Евлогий обернулся. Нежинцев стоял с направленным на него револьвером.

— Да просветит небо ваш разум, полковник! С такими вещами не шутят.

— Я и не шучу! Довольно вы морочили мне голову с этим золотом. И еще: гибель армии — не шутка. Вы, преподобный, не объяснили, на каком основании переданы генералу сведения о безопасности дороги к городу.

— Я не ясновидец, сам не знаю, как все могло случиться, — красноармейская часть не покидала казармы.

— Ваше объяснение ничего не объясняет. Но даю вам возможность опровергнуть подозрение в предательстве: выдайте в помощь нашему делу необходимое количество денег.

Евлогий лихорадочно соображал, как поступить.

— Торопитесь, преподобный!

Казначеем вдруг овладел безумный гнев. С неожиданной для его возраста стремительностью он метнулся к стене и опрокинул на Нежинцева высокие напольные часы. Они ударили полковника в грудь и свалили с ног. Но рука его не выпустила оружия, и, падая, он успел выстрелить. Евлогий тоже упал. В тот же миг за дверью послышался топот. Превозмогая боль, полковник кинулся к двери и запер ее. Через секунду по ней застучали приклады винтовок. Не обращая больше внимания на лежащего монаха, Нежинцев подбежал к окну, распахнул его и прыгнул в темноту. Едва он коснулся земли, его схватили, связали руки, и повели вдоль монастырского корпуса. На открытом пространстве он увидел большую группу людей: в окружении красноармейцев стояли князья и дворяне, покинувшие его номер. Здесь же был есаул. Нежинцева присоединили к арестованным и под конвоем повели в город.

Василид пришел в себя и обнаружил, что лежит на полу.

Видимо, прошло немало времени с момента ухода его мучителя, потому что свет в окно уже не проникал.

Василид с трудом поднялся, засветил свечу, шатаясь, добрался до ложа. В голове у него шумело, губы запеклись, в горле пересохло. Больше суток он был без воды.

Василид снова начал впадать в беспамятство: ему грезилась зеркально-прозрачная струя воды, слышался рокот, с каким она вливается в бассейн с рыбками. И еще ему слышались временами какие-то удары, но они проходили мимо сознания.

Прошло с полчаса, когда сквозь одолевавшую его дурноту он услышал шаги на лестнице. Он сжался при мысли, что это может быть отец Михаил, но тут же понял — шаги принадлежат Исайе. Дверь открылась, и на пороге показался монах с подносом. На подносе стояли миска и кувшин. Исайя прошел к подоконнику.

— Пей, отрок, — сказал он и вышел.

Кувшин был полон, и мальчик едва поднял его ослабевшими руками. Он припал к горлышку и пил долго, не отрываясь. Он даже не понял, что пьет свой любимый морс — тот, который часто пил при жизни игумена, — важно, что это была холодная, вкусная до слез влага.

Ополовинив кувшин, Василид спохватился: может быть, нельзя сразу пить так много? Да и про запас надо было оставить.

Утолив жажду, он воспрял духом. В миске под крышкой оказалась каша, был еще кусок рыбного пирога. Но пока каша не остыла, следовало начать с нее. Ложкой Василид набрал ее с краю миски. До чего она была вкусна! Он собрался всерьез взяться за кашу, но рука его замерла с поднятой ложкой. Из угла комнаты донесся явственный глухой удар. У мальчика перехватило дыхание. На цыпочках он подошел к углу. Удары продолжались, стена слегка подрагивала. Но вот снова послышался сильный удар: похоже, что от стены отвалился камень. Звуки прекратились — должно быть, работал один человек, и сейчас он отдыхал. Василид лихорадочно думал, кто бы это мог быть. Неужели Федя или Аджин пытаются вызволить его? Маловероятно! Ясно одно: человек творит свое дело без ведома монастырского начальства, иначе с чего бы ему работать ночью.