Пещера Рыжего монаха

Когда караван начал втягиваться за очередной уступ горы, отец Рафаил обернулся и крикнул:

— Поспешай братья, ночлег близок!

Федя не стал повторять путь монахов. Он спустился на дно лощины, поднялся на противоположный склон и этим намного сократил себе путь. Затем он подошел к повороту, за которым скрылся караван, и выглянул из-за деревьев.

Монахи располагались на ночлег.

Федя почувствовал, насколько стало холоднее. О том, чтобы развести костер рядом с монашеской стоянкой, не могло быть и речи. Памятуя о диких зверях, еще меньше ему хотелось лишаться близости людей. Между корней он отыскал сухую выемку, наломал побольше еловых лап и устлал ими дно и стенки углубления. Ветки покрупнее должны были послужить одеялом.

Федя извлек остаток лепешки и, стараясь не думать о завтрашнем дне, с жадностью съел ее. Усталость валила его с ног, но вдруг, повинуясь безотчетной мысли, он вернулся к тому месту, откуда была видна стоянка каравана.

Вся братия сидела у костра. Рядом высилась гора поклажи, развьюченные мулы стояли неподалеку. Костер отнимал у ночи кусок тьмы, а за монашескими спинами было черным-черно…

Дерзкая мысль зародилась в голове у Феди. А что, если в темноте подкрасться к монахам? Ведь, если повезет, он подслушает их разговор. Сердце его замирало от страха, но видеть и не слышать — это было уже свыше его сил.

Осторожно, от дерева к дереву, от камня к камню приближался он к костру, и когда до него осталось совсем немного, опустился на четвереньки и медленно пополз, ощупывая каждый вершок, боясь хрустнуть веткой или скатить камешек. Временами он замирал на месте, чтобы хоть немного успокоить бешено колотившееся сердце. Еще метр, еще полметра… И вот от спины ближайшего монаха его отделяют лишь несколько сучьев, заготовленных впрок. Он даже чувствует тепло костра, видит освещенные пламенем лица монахов, слышит, о чем они говорят.

Двое чернецов сидят к Феде спиной. Слева, вполоборота к нему, удобно устроившись в развилке сухой коряги, — отец Рафаил, рядом с ним — незнакомый дюжий монах. Правее, отделенный от уставщика пламенем костра, — брат Иван, еще дальше — его товарищ, тот, с которым они долго совещались, отстав от каравана. Лица бородачей вокруг костра, полускрытые черными капюшонами, выглядят зловеще. Монахи только что отужинали и сейчас сидят, негромко переговариваясь.

Показалось Феде или было так на самом деле: среди монахов царила тревога. Лица их были угрюмы, а в позе отца Рафаила он чувствовал настороженность человека, которому угрожает опасность. Но говорил он спокойно.

— Что до меня, то люблю нашу обитель, люблю монастырскую жизнь, — сказал он, как видно продолжая начатый разговор.

— Еще бы, как не любить ее вам с Евлогием, — ответил ему брат Иван и при этом обменялся многозначительным взглядом со своим товарищем. — В Сухум неизвестно по каким делам отлучки делаете, и в самой обители охулки на руку не кладете…

— Не все ври в один раз, брат Иван, оставь и на завтра. Слова твои греховные, от дури идут. Уж тебе ли роптать? От отца Евлогия одно добро видел. Тебе многое сходило с рук: послушаниями тебя не обременяли, в монахи до времени постригли. Уж я-то думал, ты предан отцу казначею душой и телом.

— Про то я да он знаем, за что мне такие поблажки: не даром делалось. Только не по гроб жизни я ему угождать должен. Он-то нашими руками жар загребает.

— Что-то я в толк не возьму, куда ты клонишь, — проговорил отец Рафаил.

— А к тому говорю, что куда мы идем сейчас: в пещерах, как зверье, спать, черемшой питаться? Да еще со всеми этими делами, того и гляди, к чекистам в лапы угодишь…

— А что, — с миролюбивым видом отвечал отец Рафаил, — горы всем дадут приют. Спрячем, куда надо, поклажу и в Черкесии схоронимся — там свои люди ждут, и никакая ЧК не достанет. А наступит время, и на сих горах вновь воссияет благодать. Вновь расцветет наша обитель, и все, кто в нашем деле участие принимает, в накладе не останутся.

Но брат Иван осмелел. То ли от ссоры, то ли от жара костра лицо его стало багровым, всклокоченная борода и глаза, как плошки, налитые кровью, придавали ему дикий, решительный вид. Он прервал отца Рафаила презрительным смехом:

— Посулы твои мне ни к чему: говорят, на посуле, что на стуле — посидишь да встанешь.

— Ох, не туда гнешь, брат! — попробовал остановить его уставщик. — Ляг да проспись лучше, а там видно будет.

— Проспаться? Как бы не так! После таких речей спать мне вечным сном!

— А все же смири гордыню, пока и вправду бог не покарал.

— Ты меня байками не запугивай, лучше послушай. На кой ляд нам эту тяжесть куда-то везти и неизвестно для чего прятать. Время смутное, лихое, еще неизвестно, чем кончится и кому добро достанется. Я, конечно, в точности не знаю, сколько мы везем, но смекаю, что до конца жизни каждому хватит. Так не лучше ли это добро поделить между собой да и разойтись с богом?

Наступило молчание, нарушаемое только треском костра. Отец Рафаил выпрямился и медленно повернул голову к монаху:

— Ты, никак, рехнулся, брат Иван. Ведь против божьего дела голос поднимаешь. Разве не знаешь: за все дела и даже помыслы свои ответ на страшном судилище обязан будешь дать.

— Ах, уволь меня от проповедей, я наперед знаю все твои байки. Бог милостив, покаемся, успеем умолить создателя.

— Так-так… — протянул отец Рафаил. — Может, и простит. Но уж на этом свете, знаю, что не простят: у монастыря руки длинные.

— Куда там длинные. Вон Рыжий наш обитель оконфузил, всю братию взбаламутил, а ничего — гуляет где-то.

Из своего укрытия Федя видел, как недобро из-под башлыка посверкивают глаза уставщика. Тем не менее голос его был спокоен, чуть ли не ласков.

— Как же ты намерен делить добычу: поровну или как? — спросил он.

— Да уж поровну, само собой, — удовлетворенно пробормотал монах. — Мне бы счетец в банке, мне бы домик двухэтажный да приход побогаче!

— Вот я и говорю: ты далеко пойдешь, братец, если сегодня не останешься здесь…

— Потише, потише, поп, — прервал его Иван, — ты не в монастыре!

По сравнению с маленьким отцом Рафаилом фигура монаха выглядела внушительной. К тому же, как понимал Федя, по крайней мере, один из сидящих у костра был его сообщником.

Но в поведении уставщика не было робости. Только руки его нервно поигрывали четками.

Остальные монахи сидели молча, лишь настороженно поглядывая на собеседников. Тревога висела в воздухе.

— Ладно, не буду спорить, брат, — кротко согласился отец Рафаил. — Но легко слово молвить, а сделать как? Сам рассуди: куда ты сбудешь эти вещи? Тебя накроют с ними на первом же базаре. А если и сумеешь сбыть, то что ты купишь сейчас на эти деньги: паршивой мамалыги да залатанные штаны на той же сухумской барахолке?

— Это дело хозяйское, — отвечал брат Иван, — да и не мне тебя учить. Вон граница-то рядом — и посуху и морем можно перейти. Там это добро еще в цене.

— К басурманам, значит?

— Ничего, с деньгами и в аду не пропадешь.

— Нет уж, уволь. Я лучше останусь, но и за твои грехи перед отцом Евлогием отвечать не намерен.

— Да мне наплевать с этой самой горы на вас с Евлогием! — зло выкрикнул Иван. — Я пойду туда, куда сам решил.

— Куда бы люди ни шли, они идут к своей смерти, — задумчиво проговорил в ответ отец Рафаил. Он вдруг засмеялся тихонько, но таким зловещим смехом, что другой на месте Ивана понял бы, что его песенка спета. — Вот и выведал я все, что хотел знать, брат Иван. Теперь я скажу тебе, дураку; не было еще человека, кто остался бы безнаказанным, коль пошел против нашего дела. Твое упрямство дорого тебе обойдется.

При этих словах брат Иван вскочил, сжимая алабашу и бешено тараща глаза.

— Братья, долго он будет издеваться над нами?! — крикнул он. — Вяжи его, ирода!

Но вслед за ним поднялся лишь сидевший рядом товарищ. Рука уставщика скользнула за пазуху. Он не доставал револьвера, и выстрел прозвучал так, будто сильнее обычного треснула в костре головешка. Брат Иван тяжело навалился на палку, стал сползать вниз и вдруг ткнулся головой в костер. Капюшон откинулся, и огонь с треском побежал по волосам.