Пещера Рыжего монаха

Василид и не заметил, как рядом оказался уставщик.

— Нет, владыко, не был, — заявил он с готовностью. Василид стоял, тараща глаза от изумления: ведь кто-кто, а отец Рафаил видел его во время службы.

— Устав нарушаешь да еще и старших обманываешь, — продолжал казначей. — Думаешь, если игумена нет, так все с рук сойдет? Не надейся. Назначаю тебе епитимью: впредь до моего указа будешь сидеть в келье. Выучишь молитвы Макария Великого — третью и четвертую, а еще псалом двадцать второй. Отец Рафаил, глаз не спускай с него, чтоб, опричь кельи, только к заутрене да к вечерне в храм выходил. В остальные часы никуда ни ногой. И чтоб к нему никто не ходил. Пусть на хлебе и воде посидит, отмаливает содеянное.

Не взглянув больше на мальчика, он отправился дальше. Василид поплелся к себе. Идущий следом отец Рафаил болтал без умолку, изо всех сил разыгрывая сочувствие. Но перед входом в келью предупредил:

— Так слышал? Только в храм можешь отлучаться.

Новое несчастье совсем сломило Василида. Он сел на кровать и тупо уставился в угол. Потом лег. За дверью иногда слышались шаги, кто-то ходил по галерее. В два часа пришел монах, принес в кружке воды и краюху черного хлеба.

Дверь кельи, согласно заведенному порядку, не запиралась ни изнутри, ни снаружи: жизнь иноков должна быть на виду.

Сейчас Василид задумался над этим. Хорошо это или плохо? — запереться нельзя, зато выйти можно.

Вечером Василид отстоял службу в храме. Присмотревшись, он сделал вывод, что здесь за ним не следят. Видно, его соглядатаям не приходило в голову, что он может сбежать во время службы. Это было неплохим открытием, особенно если учесть, что завтра предстояло свидание с Федей.

К заутрене он пришел одним из первых в расчете на то, чтобы его увидели в храме, но к началу службы занял место за колонной, подальше от алтаря. Служба началась. Простояв минут пять, он осторожно огляделся. Шпионов не было видно, уставщик стоял далеко впереди. Тогда мальчик, пятясь, отошел назад и за спинами монахов выскользнул из храма. Завернув за угол и убедившись, что следом за ним никто не вышел, он припустил бегом в глубину парка, к тайнику.

Федя уже был здесь. Он встретил Василида радостным возгласом, но вид приятеля испугал его: лицо осунулось, взгляд настороженный, поминутно оглядывается, словно ждет погони.

— Что с тобой? — спросил Федя. Участие в его голосе так подействовало на Василида, что он вдруг разрыдался.

Федя не на шутку встревожился, обнял друга за плечи:

— Ну будет тебе, будет… Он ведь старенький был.

Он заставил друга подойти к ручью, напиться, умыть лицо.

Волнуясь, всхлипывая, Василид стал рассказывать Феде о прощании с покойным, о завещанном им письме и его исчезновении, о всех злоключениях последних дней.

— Да, с письмом ты сплоховал! — сокрушенно сказал Федя, когда послушник закончил свой рассказ.

— Да разве за их хитростью угонишься. Видно, очень важно им было то письмо заполучить.

— Как же теперь быть?

— Мне из обители выйти никак нельзя, пойди ты в ревком, все расскажи. Только про меня лучше не поминать, а то мне здесь худо будет.

Федя обрадовался такому предложению и мысленно горячо поблагодарил друга. Но… не слишком ли просто — ограничить дело тем, что рассказать обо всем в ревкоме? Таков уж был его характер, что он постарался извлечь максимум интересного из этого многообещающего дела. Осторожно он начал так:

— Я, конечно, пошел бы, только давай поразмыслим. Приду в ревком, расскажу. А кто мне поверит? Ведь письма-то нет… И ты просишь имени твоего не упоминать. Но даже если тебя спросят, много ли ты знаешь? Я не сомневаюсь, что эти жадюги-монахи как следует добро припрятали. Отец говорил, что с церковниками приходится осторожными быть, они и без того на каждом углу кричат, что Советская власть их притесняет. Если обыск сделают, да золота не найдут, знаешь скандал какой поднимется! А мы с тобой и вовсе оконфузимся. Давай еще подождем: чует мое сердце — этим дело не кончится. Ты приглядывайся, прислушивайся ко всему, может быть, еще что-нибудь выведать удастся… Слушай! Может случиться, что монахи постараются сокровища перепрятать. Могут даже в горах закопать, если хочешь знать. Если тебе удастся что-то разнюхать, то я… мы с Аджином проследим, где они клад захоронят. Коли они на это дело пойдут, значит, решили от властей сокровища утаить. Тогда можно смело к этому делу ревком привлекать. Смекаешь?

Василид с беспокойством глядел на друга. Усложнять события не входило в его планы — ему и без того было несладко.

— Боюсь, как бы чего худого не вышло. Я же толкую тебе — под надзором нахожусь. У меня и сейчас душа не на месте от того, что из храма сбежал. Если меня поймают на этом, то и вовсе под замок засадят.

— Авось не засадят: осторожнее будь, смекалистей! — Страх не покидал Василида, и Федя продолжал запальчиво: — Рискни! У всех, кто с сокровищами связывался, всегда была жизнь, полная опасностей. В конце концов, если больше ничего не узнаешь, то в ревком мы всегда сообщить успеем.

— Ладно, — сказал Василид. — Да поможет мне бог!

— Сам не плошай!

«Господи!» — думал Василид. Мог ли он еще неделю назад предполагать, что решится вступить в борьбу с шайкой всесильного казначея! В то же время душа его обрела некоторое утешение: вдвоем нести ответственность было не так страшно. Не хотелось возвращаться в обитель. Пересиливая себя, он встал.

— Пойду я, а то служба кончится — хватиться могут.

Перед расставанием Федя сказал:

— Я тебя каждый день в это время ждать буду. Если что узнаешь — сразу сюда… Я тебе и поесть принесу.

Они расстались. Послушник возвращался с опаской, но все обошлось благополучно. Служба еще не кончилась, и он незамеченным проскользнул в храм, а потом вышел вместе с братией.

В этот же день, под вечер, его навестил брат Платон. Он подошел бесшумно и постучался тихо, а войдя в келью, высунул голову за дверь и оглядел галерею — не видел ли кто.

— Как живешь-можешь, отрок? — спросил он.

— Да вот, грехи отмаливаю.

— А я шел мимо, дай, думаю, зайду. Гостинца захватил. — Он поставил на стол узелок: — Спрячь, а будет охота — поешь.

Василид растерянно улыбнулся:

— Грех ведь, епитимья на мне…

Старец отмахнулся:

— И думать не думай — вкушай во здравие. Ишь, чего придумали — отрока на хлеб да воду сажать! Тебе в твои годы вредно поститься. За что посажен-то?

Василид замялся: у него появилось большое искушение поделиться со стариком своими заботами.

— Слушай, брат Платон. Покойный отец Георгий перед кончиной наказал мне доброе дело выполнить. Я одну промашку уже совершил. Теперь, чтобы дело поправить, может понадобится из обители отлучиться. За мной давно уже следят, а теперь еще из кельи не велено уходить. Сам посуди, каково мне…

Брат Платон внимательно слушал, сочувственно покачивая головой. Немного помолчав, ответил:

— Воля покойного свята, грех ее не выполнить. Не горюй, может, вместе что-нибудь и придумаем. Я тебя тайно навещать буду. А пока прощай. Благослови нас господь на доброе дело.

В узелке оказался порядочный кусок рыбного пирога с румяной корочкой, ломоть белого хлеба, несколько грецких орехов и даже горшочек с медом. После черного хлеба и воды все это было немалым утешением, и мальчик немедля принялся за еду. Кое-что он, однако, приберег на утро.

Во время вечерни Василид снова встал за колонной. В храме было три придела[56]. С места, где он стоял, все они хорошо просматривались.

Василид молился исправно: крестился и кланялся, но глаза его не упускали ничего из того, что происходило в храме. Так он и усмотрел необычность в поведении уставщика.

Отец Рафаил, вопреки обыкновению, не стоял на месте, а не спеша передвигался по храму. Вот он встал возле отца келаря[57] и что-то шепнул ему, потом оказался рядом с другим членом монастырского совета. Так он обошел все три придела, успев предупредить о чем-то всех, кто ему был нужен, и незаметно для всех, кроме Василида, вышел из храма. Василид продолжал наблюдать. Немного погодя, те из монахов, с кем шептался уставщик, тоже по одному потянулись к выходу.

56

Придел — небольшая пристройка, имеющая дополнительный алтарь для богослужений.

57

Келарь — монах, ведающий монастырским хозяйством.