Пещера Рыжего монаха

Худыш, один не разделявший благодушия присутствующих, что-то проворчал на собачьем языке.

Сказав столь продолжительную речь, Смирягин склонил на ладони голову с намерением принять глубокомысленный вид, но уже не смог поднять ее, подался вперед и свалился бы в костер, если бы мальчики не подхватили его. Втроем его отнесли в хижину и уложили в углу на шкуре.

Впервые за много дней бедолага спал под крышей, пьяный от сытости, без тревог и сновидений.

Хозяин и гости снова сели у костра. Ночь уже наступила. Все были в превосходном настроении. Охотник вдруг рассмеялся.

— Ты чего, дадхейт? — удивился Аджин.

— А то, что, если новый бешмет у тебя будет, жениться надо.

— Это тебе жениться пора, — пробурчал Аджин, — на охоту пойдешь — кто кальян караулить будет?

Рассмеялись все вместе. Худыш, продолжавший глодать кости, с недоумением посмотрел на них.

— А твоему другу с ружьем еще делать нечего: как был холостяком, так пока и останется, — сквозь смех сказал Тагуа.

Ребята переглянулись и принялись хохотать с новой силой.

Но теперь охотник не понял, что их так насмешило.

Этот разговор напомнил друзьям о цели их прихода. Аджин без труда уговорил охотника на один-два дня расстаться со своей буркой. Она оказалась огромной: мальчики свободно помещались в ней вдвоем.

Чтобы вешать на стену будущее ружье, Тагуа подарил Феде ветвистые рога благородного оленя. Когда уже попрощались, он тронул мальчика за руку, намереваясь что-то сказать, но передумал и скрылся в хижине. Аджин свистнул собаку, и Худыш двинулся за хозяином, прихватив в дорогу кость.

Глава XII, призванная напомнить о судьбе второстепенных второстепенных участников повести

Проснувшись после столь неожиданного пиршества, Порфирий Смирягин обнаружил, что лежит в углу хижины на отличной меховой подстилке. Привыкнув видеть опасность во всем новом, Порфирий вскочил на ноги и выглянул за дверь.

Недалеко от порога, на том же месте, что и вчера, горел костер, и в воздухе плыли сладостные запахи жареного мяса.

Хозяин сидел у огня и ждал пробуждения гостя, чтобы, по обычаю, разделить с ним утреннюю трапезу.

Минувшие недели Смирягин провел в безуспешных попытках увидеться со своим монастырским приятелем. Памятуя о прошлом, он вынужден был прятаться от каждого встречного, ночевал в провалившейся могиле на краю кладбища, питался объедками, что выбрасывали из окна монастырской поварни. И теперь, измученный одиночеством и голодом, охотно дал уговорить себя погостить день-другой под кровом великодушного хозяина, да как-то так получилось, что «день-другой» обернулись долгими днями.

Тагуа, равнодушный к хозяйству, не противился тому, что благодарный гость прибирал хижину и запасал топливо.

По вечерам у костра довольный, что у него есть слушатель, Порфирий предавался красочным воспоминаниям, а Тагуа, покуривая неизменную трубку, с интересом слушал его, не утруждая себя заботой отделять в рассказе гостя выдумку от правды.

Однажды вечером Смирягин попросил своего благодетеля раздобыть для него карандаш, бумагу и конверт. Тагуа выполнил просьбу на следующий же день, благо путь от хижины к духану Юсуфа пролегал мимо почты. Весь остаток дня Порфирий корпел над письмом. После долгих раздумий и перечеркиваний оно, наконец, выглядело так:

«Премногоуважаемый и премноголюбимый брат во Христе и среди иноческой братии Акинфий! Да будет к тебе благорасположение господа нашего и пресвятой богородицы! Пишет тебе пребывающий в огорчениях приятель твой Порфирий. Не стану утруждать тебя описанием своей многогрешной жизни, а попрошу скорее свидеться со мной в удобный для тебя день, чтобы я смог изложить цель моего прибытия в эти благословенные места. Дабы подстрекнуть тебя к свиданию, скажу еще, что дело, задуманное мной, касается не меня одного, и при сем уверяю, что убытка от этой встречи ты не понесешь, а бог даст, и выиграешь. Уповаю на то, что не забыл ты нашей многолетней дружбы и простил мне мои прегрешения, коль скоро я пред тобой виноват. Пусть местом встречи будет то, где ты изволил потерять свои четки после памятных нам обоим обстоятельств. Буду приходить туда каждодневно от трех часов до пяти, ибо знаю, что в это время ты больше свободен от обительских хлопот.

Помяни меня в своих святых молитвах к господу богу. Припадаю к стопам твоим и снова говорю: приди!

Грешный, пребывающий в надежде Порфирий».

Смирягин тщательно заклеил конверт и написал на нем имя адресата. Теперь надо было переправить письмо в обитель. Отказаться от услуг почтового ведомства у Смирягина были все основания: он знал, что письма к братии проходят цензуру духовных отцов, а это никак не устраивало Порфирия. Поэтому, направившись от хижины охотника прямиком через лес, он вышел к монастырской дороге в полукилометре от ворот. Здесь он приглядел одинокого странника, внушившего ему доверие своим благостным видом, попросил его разыскать в обители брата Акинфия и передать ему в собственные руки письмо. «В собственные руки», — повторил Порфирий, пообещав, что за услугу брат Акинфий поможет страннику с ночлегом и едой.

Стоит ли говорить, что в тот же день Смирягин задолго до условленного часа пришел на место свидания. Можно было надеяться, что брат Акинфий не забыл этот живописный уголок кладбища, неподалеку от калитки в монастырской стене, — слишком памятным был тот случай, когда, уединившись вдвоем, они предавались здесь карточной игре и, увлекшись до того, что пропустили две службы и не выполнили дневных послушаний, оба заявились в обитель в непотребном виде, и дело едва не кончилось изгнанием. Выручило Акинфия неожиданное заступничество отца Евлогия. Заодно пощадили и Порфирия. Проступок обошелся обоим епитимьей. Как теперь понимал Смирягин, заступничество Евлогия имело свои причины и подтверждало его догадки о причастности Акинфия к делишкам казначея.

В ожидании приятеля Порфирий успел пересчитать все кипарисы на кладбище и все видимые глазу могилы. Но брат Акинфий так и не пришел. То ли письмо не успело попасть к нему, то ли он решил для начала поманежить своего приятеля.

С невеселыми мыслями вернулся Смирягин в жилище охотника, но утро опять вселило в него надежду, и, едва дождавшись условленного часа, он побежал к месту свидания.

Спустя полчаса открылась монастырская калитка, и вышедший из нее монах направился в сторону кладбища. Да, это был Акинфий — узнать его было просто во все времена. Из-за округлости фигуры он среди братии жил под кличкой Кинь-Колобок.

Порфирий поспешил к нему навстречу, и приятели обнялись.

Смирягина даже слеза прошибла — столько воспоминаний навеяла на него встреча со старым товарищем. Брат Акинфий держался снисходительно.

— Эк, тебя жизнь-то потрепала, — сказал он, отстраняя Смирягина и оглядывая его с ног до головы. У него самого вид был прямо-таки цветущий, он не говорил ни о воздержании, ни о безропотном отречении от благ земных. Толстые румяные щеки по сторонам картофелинки-носа так подпирали глазницы, что от глаз оставались лишь щелочки, а все лицо имело хитрое выражение.

Смирягин взирал на приятеля с восторгом. Потом засуетился, начал смахивать платком пыль с могильной плиты.

— Ну что, душа заблудшая, все волком по земле ходишь? — спросил чернец, усаживаясь на приготовленное ему место.

— Каким уж там волком, аки пес бездомный мыкаюсь.

— Долго ждали тебя здесь… — многозначительно проговорил Акинфий и, окинув взглядом нищенскую одежу приятеля, добавил: — Не больно-то, я вижу, разжился на те денежки.

— Не говори, попутал бес…

— «Бес, бес», — передразнил Акинфий, — в господа, видно, совсем веру потерял.

— Не потерял, а толку что… Ты-то как живешь-можешь? — спросил Порфирий, уходя от неприятного разговора.

— Я-то? Да ничего, господь милует. Новая власть хоть и поприжала обитель, а все жить можно. Я у отца эконома в первых помощниках хожу, — похвастался инок.

Собравшись с духом, Смирягин коротко поведал о своих злоключениях. Слушая бывшего монаха, Акинфий с ехидцей кивал головой.