Пещера Рыжего монаха

Тагуа широким жестом указал мальчику на соседний ящик, предлагая сесть.

— Про отца твоего я слышал, — сказал Тагуа. — Хороший, говорят, человек, ученый… А жить где устроились?

— Нашу хозяйку зовут Тинат.

— Это вдова, что на улице Трех Кипарисов живет?

— Да.

Тагуа с каким-то новым интересом посмотрел на Федю. Он выспросил, каково хозяйство Тинат, много ли скота и как она кормит своих постояльцев.

Вернулся Аджин. Он успел побывать на базаре и держал в руках объемистую корзину. Тагуа поднялся на ноги.

— Идите за мной, джигиты.

Возглавляемая Тагуа маленькая компания через окраинные улочки поднялась в гору.

Хижина охотника стояла за пределами городка. Это была обычная апацха[45], сплетенная из прутьев рододендрона и обмазанная глиной. Задней стеной она прилепилась к скале, и, кажется, только это обстоятельство не давало ей упасть — до того она была ветха. Рядом не было ни кукурузного участка, ни хозяйственных построек. Зато вход в жилище украшали огромные рога кавказского тура. Когда Федя заглянул в хижину, то не обнаружил там окон — свет проникал только через прорехи в стенах и отверстие в крыше. Ложе хозяина, кое-как сооруженное из жердей, застилали шкуры. На рогах, укрепленных на стене, висело охотничье снаряжение: ружье, кинжал в ножнах, кожаная сумка, пороховница из рога. Этим убранство помещения, собственно, и оканчивалось. Даже очага — непременного украшения абхазского жилища — здесь не было. Вместо него в центре хижины разжигался костер, от него к выходу тянулся сухой древесный ствол, который по мере сгорания подтягивался к костру. Дым уходил через отверстие в крыше.

Все это говорило не о бедности, а скорее о полном равнодушии охотника к удобствам и уюту. Так оно и было, если вспомнить, что основную часть времени Тагуа проводил или на охоте, или в духане Юсуфа.

Но Федя был в восторге от хижины; от ружья он просто не мог оторвать глаз. Необычно выглядело это ружье. Ствол его был граненым; приклад — узкий и длинный — составлял одно целое с ложем, которое украшали серебряные пластинки. Металлические части были отделаны чернью.

Аджин снял ружье со стены.

— Обойди хоть все побережье — другого такого не найдешь! — Он указал на множество черточек, зарубок, лунок и крестиков на ложе. Оказалось, что черточки означают количество подстреленных оленей, зарубки — медведей, лунки — зубров и, наконец, три крестика — снежных барсов.

Федя осмотрел эти свидетельства бесстрашия и меткости хозяина дома, после чего получил право собственноручно повесить ружье на прежнее место.

Через несколько минут все трое сидели вокруг костра, разведенного на воздухе, и насаживали на шампуры куски мяса вперемежку с дольками лука. Рядом Худыш пускал голодную слюну и от нетерпения переступал передними лапами.

Все было хорошо, не считая того, что Федя до сих пор не научился сидеть на земле по-восточному — поджав ноги, так, как сидели Тагуа с Аджином. Он не однажды пытался это делать, но ноги скоро затекали. Вот и сейчас, промучившись несколько минут, он вынужден был пересесть на камень.

Впрочем, огорчаться было не время.

Личность абхазца-охотника даже в глазах земляков была окружена неким ореолом романтики. Правда, в обычные дни он мало отличался от крестьянина. Но как преображался на охоте! Горы и лес — его стихия. Куда девается его ленивая медлительность. Головоломные подъемы и спуски, бурные реки он преодолевает с завидной ловкостью. А как подбирается к дичи! Не звякнет его ружье, упрятанное до поры в черный косматый чехол, не блеснет кинжал, спрятанный на груди; беззвучно, как у кошки, ступают ноги, обутые в чувяки из сыромятной кожи.

Жизнь, проходящая в одиночестве, наложила на него отпечаток. Он суеверен, видит во всем предзнаменования и слышит неведомые голоса, отчего ореол таинственности выделяет его среди людей. Он скромен и щедр: своей добычей он готов поделиться с каждым встречным, а на вопрос, как была убита дичь, чаще всего отвечает: «Ружье выстрелило и убило». В горах его ежечасно подстерегает опасность сорваться в пропасть, быть разорванным медведем или барсом. И поэтому каждый встречный приветствует его словами: «Да возвратишься ты, куда бы ни пошел!» или «Да милуют тебя горы!».

Обо всем этом Федя был наслышан и теперь жаждал узнать из уст охотника какую-нибудь удивительную историю. И тем больше было его изумление, когда Тагуа вдруг заявил:

— Вот начнутся холода, брошу навсегда охоту.

— Ты уже не первый год так говоришь, — отозвался Аджин.

— Нет, клянусь бородой моего отца — брошу охоту: не тот возраст, не те ноги, не те глаза… И дичи в наших горах поубавилось; если дальше так будет, совсем зверья не останется.

— Да как можно бросать такую жизнь! — воскликнул Федя.

— Каждый мечтает о счастье на свой лад, — задумчиво произнес Тагуа. — Было время, когда я не помышлял об охоте, трудился, как все крестьяне, и был доволен…

Федя понял, что за этим признанием кроется что-то, и спросил:

— А как стали охотником?

— Это невеселая история, — ответил Тагуа. — Жил я не богато, но у меня был свой очаг, были жена и сын… Земли было не много, но она давала все необходимое. К щедрости нашей земли мы привыкли и забывали о том, что она во все времена была лакомым куском для всяких пришельцев. В мои годы она стала добычей монахов. Появились они еще при моем отце, но сначала держались смирно: сами расчищали лес под пашни и сады, сами пахали и сеяли, растили скот. Но из года в год аппетиты монастыря росли. Начали святые отцы под разными предлогами наши земли захватывать. Не раз наш маленький народ с оружием в руках пытался отстоять землю своих отцов. Но что поделаешь, когда на стороне монахов князья, а сам наместник Кавказа — брат царя — частый гость в обители. Конная стража наводила порядок. Пришло время и мне сложить пожитки и убираться со своего двора. Дали мне участок вдали от моря, где не то что кукуруза, чертополох не взойдет. Бился я, бился на новой земле, вижу, из нужды не выбиться, хоть в абреки иди. А тут, прослышав о наших горестях, появились в народе турецкие лазутчики. Нашептывают нам: «Переселяйтесь в Турцию, она вам матерью родной будет. Земли там такие плодородные, что тыквы вырастают величиной с бочку, а кукуруза ростом с всадника».

Я, как и многие другие, поддался на эти уговоры. Думал, хуже чем есть, не станет. Будь проклят я в тот момент, когда запер за собой дверь отчего дома.

И вот погрузили нас ночью на турецкую фелюгу. Добро наше не разрешили взять — там, говорят, сразу разбогатеете. Загнали в трюм; набилось нас там — как зерна в кукурузном початке — не продохнуть. Это, турки говорят, для того, чтобы русский сторожевой корабль вас не обнаружил. А на самом деле уже за пленников считали, везли как скот. От такого плавания трое наших богу душу отдали.

Наконец приплыли. Выпустили нас на палубу, и тогда все ясно стало. На сколько хватает глаз, дикий пустынный берег протянулся. А на берегу солдаты поджидают. Ссадили с фелюги и повели под охраной в глубь этой земли. Через день пути оказались мы в таких местах, где прежде и нога человеческая, кажется, не ступала. Дома хоть горы зеленые, ручьи прозрачные текут, море синее глаза радует. А здесь — голая выжженная равнина да река мутная течет.

Спрашиваем конвойных: «Как же на этой земле обещанные вами урожаи получать?» А те скалят зубы, смеются: «Вот польете землю своей христианской кровью — будет вам и урожай».

Так и получилось: чуть не каждый день начали мы хоронить своих земляков. Один лишь труд стал нашим уделом. Эх, что говорить — как вспомнишь то время, тоска за сердце берет!

Мы с женой бились изо всех сил, чтобы выжить и сберечь сына. Жена моя, незабвенная Лейла, переносила невзгоды безропотно, ни разу не упрекнула меня за роковой шаг. Но вот горе пришло и в мой дом: от какой-то незнакомой болезни умерли в один день и жена и сын…

45

Апацха (абх.) — дом, хижина.