Пещера Рыжего монаха

— Ладно, бодрись, — сказал Федя. Он потрепал Василида по плечу.

— Если обижать будут, нам скажи, — добавил Аджин, хотя было неясно, чем друзья в этом случае могут помочь послушнику.

Василид перекрестился и, подойдя к окошку вратаря, робко постучал. Дверь сторожки распахнулась, и послушник скрылся в темном проеме.

Федя с Аджином постояли с минуту и, не услышав больше ничего, направились по дороге в город.

Глава XI, в которой незримо присутствует Рыжий монах, а Тагуа принимает гостей

Прошла неделя после злополучного дня окончания раскопок. Это время из-за непогоды Федя и носа не мог показать из дома. Шли непрерывные дожди. Туманы подступили к побережью, и море уже в сотне метров от берега сливалось с небом; редкие суда, подходившие к пристани, возникали внезапно, точно призраки. А бывало и так. Выйдет Федя днем на галерею — светло, а кругом ничего не видно: ни гор, ни домов, ни людей, — он один в этом бесплотном пустынном мире. Его душевное состояние было под стать погоде.

Аджин не появлялся. Федя тоже не пытался увидеть его — не было надежды убедить друга продолжать раскопки. Впрочем, мысли о кладе все чаще вытеснялись размышлениями по поводу таинственных событий в крепости. Тайник, огни, монах, колдовавший над ними, — все это, как казалось Феде, звенья одной цепи. Федя чувствовал, что прикоснулся к куда более удивительной тайне, чем основанная лишь на легенде тайна клада.

Он был далек от мысли объяснить все эти непонятные явления действиями легендарного Рыжего монаха и, подобно друзьям, увязывать это с колдовством.

Рыжий монах не выходил у него из головы. А когда наступала ночь, Рыжий монах снился ему на тысячу ладов. Он гонялся за Федей по крепости; рукава его рясы метались среди развалин, точно крылья черной птицы. В конце концов, он загонял Федю в кольцо из горящих костров, выход из которого был лишь один — в пропасть. Он просыпался с колотящимся сердцем. Но и бодрствуя в безмолвной тишине ночи, не мог думать ни о чем другом, как о Рыжем монахе, о тайнике, о спичках в этом тайнике, о каком-то осле, подохшем от объедения в гостиничной кухне, о тетради с записями на незнакомом языке…

В первый же погожий день Федя отправился к Василиду. Они договорились, что будут приходить оба ежедневно к монастырской стене между одиннадцатью и двенадцатью часами.

К приходу Феди Василид уже сидел на стене.

— Узнал про те слова? — сразу же спросил Федя.

— Узнал, да что толку… — Василид достал из-под рясы клочок бумаги. — По-латыни написано, как я и думал.

Под словами, выписанными из тетради, рукой настоятеля было выведено: «обитель… дозором… приемлет…». Федя на минуту задумался, потом вздохнул:

— Да, не много же мы узнали. Вот если бы всю тетрадку перевести… Спрашивал игумен, откуда ты слова взял?

— Спрашивал.

— А ты что ответил?

— Сказал, что бумагу на Святой горе нашел, просто на земле валялась.

— Правильно ответил. Надо будет в крепость подняться, еще несколько слов переписать, а потом еще. Тогда и узнаем, что все это значит.

— Не так-то это просто — перевести.

— Почему?

— Неужто сам не понимаешь: отец Георгий допытываться начнет. До каких же пор мне изворачиваться? Его сейчас грех обманывать, он и так болен, а тут еще наши попы на него ополчились. Их целая шайка во главе с Евлогием-казначеем. А с ним лучше не связываться — злой и жадный, как сам сатана.

— Ты мог бы этого и не говорить: давно известно, что все монахи злые и жадные.

— Неправда! — горячо возразил Василид. — Среди монахов есть очень хорошие люди. Того же отца Георгия возьми: сколько страждущих он утешил, скольким бедным помог!

— Если он такой добрый, — перебил Федя, — почему голодающим отказывается помочь?

— Он-то как раз и хочет помочь, а те, что вместе с Евлогием, противятся.

— Так я тебе и поверил. Ведь настоятель — самый главный у вас, кто ему запретить может?

— Не так это все просто. В обители духовный совет большую силу имеет, а в него все казначейские дружки входят. А над игуменом епархия[44] стоит — там тоже, смекаю, у Евлогия рука есть.

— Ишь ты… А почему бы игумену советским властям не пожаловаться? В ревкоме были бы рады помочь.

— Скажешь тоже… Всю жизнь монастырю посвятил — нелегко против своих выступать. Евлогий-то не для себя деньги бережет — говорит, что не хочет разорения обители.

— Да, удивительные дела, — без особого энтузиазма отозвался Федя. У него стал пропадать интерес к этому разговору.

А Василид продолжал:

— Что-то будет? Отец Георгий и без того стар, а тут еще болезнь и всякие напасти…

— Ладно тебе, рано еще хныкать. Поправится твой игумен. У вас же больница есть, свой врач.

— Дай-то господи!.. Как Аджин поживает? — спохватился Василид.

— Не знаю.

— Не приходит?

— Нет.

— А почему сам к нему не пойдешь?

Федя помолчал, потом хмуро ответил:

— Видишь, погода какая стоит.

Прошло еще несколько дней. Тянуло наведаться в крепость, но один Федя на гору идти не решался — как-никак, а у тайника был хозяин и встреча с ним с глазу на глаз не сулила добра. Да и погода по-прежнему не располагала к дальним прогулкам. Федя только и был занят тем, что раздумывал над словами: «обитель… дозором… приемлет…». И его охватывало смутное беспокойство.

Но вот снова над побережьем выглянуло солнце, а вместе с ним явился и Аджин.

— Здравствуй, дорогой! — приветствовал он Федю. — Да не знает голова твоя забот!

— Здорово… — неуверенно ответил Федя, еще не чувствуя, как надо держаться с другом после стольких дней разлуки.

А Аджин вел себя так, словно они расстались лишь вчера. Его нисколько на занимало то, что мучило Федю. Как истинного горца, его волновало другое — замысел похищения Асиды.

— Понимаешь, друг, какая удача! — возбужденно говорил он, не давая Феде прийти в себя. — Завтра сестра пойдет на гулянье, а с него — к бабушке ночевать. Умыкнем ее, никто не хватится, а хватятся — поздно будет. Понял?

— Понял… — Феде опять стало не по себе от этого замысла: он предпочел бы действовать не столь решительно. Но боязнь снова оттолкнуть Аджина своим отказом удержала от того, чтобы сказать «нет». К тому же он возлагал надежду на какой-нибудь случай, который сорвет их планы.

Но Аджин для того и явился, чтобы вместе с другом идти к Тагуа за буркой, столь необходимой, по его словам, для умыкания.

На это Федя согласился охотно; познакомиться с легендарным охотником было заманчиво.

И они, не мешкая, отправились в другой конец города. Худыш, поджидавший хозяина за калиткой, потрусил рядом.

Друзья миновали набережную и порт, когда исчезавший временами Худыш вдруг нагнал ребят и, призывно лая, увлек за собой.

Они углубились вслед за псом в лабиринт из порожних ящиков и бочек, пахнувших рыбой, солью и апельсинами. У самой воды, привалившись спиной к ящику, спал человек.

— Хайт цараби!.. Отдыхает, — сказал Аджин, почесывая затылок. — Придется разбудить.

— Может, не надо? — засомневался Федя.

Но Аджин уже тряс своего родича, приговаривая что-то по-абхазски.

Вдруг спящий открыл один глаз; Аджин предусмотрительно отступил на шаг.

— О, сын злого духа, ты что, решил из меня душу вытрясти? — произнес Тагуа.

В голосе Аджина появились заискивающие нотки:

— А ты, дадхейт, почему днем спишь? Или тебе ночи не хватает? Видишь, друг из Москвы приехал, дело к тебе есть.

На охотника это сообщение произвело немалое впечатление. Он с любопытством уставился на Федю.

— Хайт цараби! Неужели я стал такой важной птицей, что ко мне из Москвы приезжают?

— Здравствуйте! Только я не из Москвы… — сказал Федя.

— Здравствуй, мальчик! Как вам это понравится: один говорит — из Москвы, другой — не из Москвы.

Вслед за этим он что-то сказал Аджину по-абхазски.

Аджин сделал пируэт на пятках и, прежде чем Федя успел спохватиться, умчался в сторону города.

44

Епархия — в православных церквах административная и территориальная единица с архиереем во главе.