Страница 38 из 74
Тетя Ливия и дядя Ион считали, что дедушке была не по карману плата за обучение — у него было три сына и две дочери, земли мало, и хотя они не бедствовали, но и лишнего тоже не водилось; говорили они об этом скупо, туманно, то и дело повторяя одно и то же, и мне показалось, что в точности они ни о чем не знают, но о чем-то догадываются, что-то подозревают и боятся, как бы я, совсем уж взрослый мужчина, не обиделся на них или не рассердился, а может быть, они до сих пор боялись своего давно умершего сухонького старика отца, который при жизни запугал их так, что они при нем и пикнуть не смели; единственное, что он им позволил, так это не становиться баптистами, как он, и действительно никто из его детей не пошел по его стезе.
«Да, отец», — повторил я, усаживаясь рядом с ним на скамейку. Он помедлил несколько мгновений, показавшихся мне целой вечностью, конечно, почувствовал, до чего я скован, растерян, напряжен: несчастный маленький ежик, старающийся выставить свои иголки; но отец прекрасно знал, насколько хрупки иголки эти, что достаточно одного его взгляда, чтобы меня обезоружить. «Знаешь, сын, в общем-то я не могу на тебя пожаловаться, сыновьями своими я доволен, потому что к твоему брату у меня претензий нет». Он говорил спокойно, не глядя на меня, я сидел от него слева, левую руку он держал на коленях, правую — на спинке скамейки. Начало было хорошим, тем не менее мне было как-то не по себе. «Я тобой доволен, но…» Я чувствовал, что рано или поздно всплывет это «но». «Да, отец», — снова повторил я, чтобы прервать молчание. Я не сказал бы, что боялся его в эту минуту. Но я чего-то ждал, а любое ожидание совсем не простая вещь. «Как ты проводишь время, читаешь что-нибудь, учишься чему-нибудь?» — «У меня же каникулы, но читать я читаю, ты же знаешь, что я люблю читать». — «А какую книгу ты читаешь теперь?» — «О нацистах, «Смерть — мое ремесло» называется». — «Знаешь, название мне не нравится». — «Это — хорошая книга, отец, в ней рассказывается о мальчике, которого суровостью приучают к беспрекословному повиновению, внушают определенные понятия, и, в конце концов, он делается преступником». — «Мне это не нравится, принеси-ка книгу, я хочу просмотреть». Я побежал в дом и вернулся через секунду с книгой. Отец взял ее, поглядел на обложку, полистал, прочитал одно-два предложения и спросил: «Где ты ее взял?» — «В школьной библиотеке». — «Завтра отнесешь обратно, странно, что вам дают подобные книги». — «Но, папа, я же тебе сказал, что это против нацизма, и…» — «И все-таки ты завтра ее вернешь. В твоем возрасте, сынок, ты еще не в состоянии отличить хорошее от плохого. Ты же сам сказал, что в книге говорится о мальчике, который получает определенное воспитание, которому внушают определенные понятия, и он, в конце концов, становится военным преступником. Я тебя правильно понял?» — «Да», — ответил я. «Не могу сказать, что сын у меня бестолковый парень, что он не в состоянии разобраться что к чему. Но преждевременное понимание оборачивается потом, когда человек становится взрослым, страшной путаницей. Жизнь должна восприниматься естественно, сынок, и не надо стремиться во что бы то ни стало проникнуть в ее тайны, иначе ты будешь несчастлив. Я знаю, что не смогу тебя уберечь от дурных влияний, от дурных обычаев, меняющих со дня на день мир и нарушающих тем самым равновесие, которое, да будет тебе известно, существует, даже если никто о нем и не подозревает. Но, елико возможно, буду оберегать тебя ради твоего будущего и своего собственного спокойствия. Почитай что-нибудь другое, вот все, что могу тебе сказать». — «Хорошо, отец, я завтра же верну эту книгу».
Я собрался было встать. «Посиди еще немного. Я хочу тебе сказать еще кое-что». Я сел, вот оно, начинается… «Соседи мне сказали, ведешь ты себя несколько странно: что ни день — бегаешь, вдоль речушки, среди делянок капусты и картошки». — «Вовсе нет, отец, я бегаю по тропке, там есть тропинка». — «Значит, в самом деле бегаешь, просто так туда и обратно?» — «В самом деле, отец». — «А почему ты бегаешь? Почему не играешь с ребятами?» — «Не знаю, я люблю бегать, потому что… Даже не знаю, что тебе сказать, отец; но с ребятами я тоже играю». — «Вот что, парень, ты уже не маленький и должен понимать, что люди мы простые и живем среди простых людей. Если хочешь заниматься спортом, почему бы тебе не записаться в секцию в школе? Понимаешь, те, что рассказали мне про твою беготню, выразились примерно так: «Что это с твоим мальцом, носится вдоль ручейка как оглашенный?» Но из их слов я понял, что считают тебя малость чокнутым. Я тебе отец и, слава богу, тебя знаю, мне нет дела до всяких глупостей. На твоем месте, сынок, я бы поостерегся, глупая сплетня иной раз напортит более, чем и впрямь дурной поступок…» Во мне закипели негодование, ненависть; эти чувства были настолько сильные, что я помню их до сих пор, я не противился гневу, мне он даже понравился, потому что гнев дает ощущение силы и мужества. «Отец, ты можешь мне сказать, кто так говорил обо мне?» Он слегка повернул голову, удивился и, будто сделав открытие, посмотрел на меня: «Ну и ну, скажи пожалуйста, до чего мстительный… Какая тебе, собственно, разница, ты все равно не отплатишь им той же монетой. Бывают случаи, когда ты с тем или иным человеком ничего не можешь поделать. Когда-нибудь ты это поймешь. А что касается твоей беготни, бегать я тебе не запрещаю, ничего худого в ней не вижу, даже если это просто-напросто твое чудачество. Но и ты будь настороже, не давай лишней пищи для разговоров». Он помолчал, спокойно и с любопытством разглядывая меня. Когда он заговорил снова, я почувствовал в его голосе какую-то неуверенность: «Ты мне так и не сказал, почему ты бегаешь и давно ли». — «Я сказал, отец, мне скрывать нечего, просто не знаю, как объяснить получше; я люблю бегать один, без кучи рабят вокруг, я должен знать, что я один, и…»
Я осекся. Что-то изменилось в его взгляде. Он смотрел на меня с жалостью, с грустью, с болью, таким я еще никогда его не видел. Но длилось это всего несколько мгновений. Он поднялся, опершись о мое плечо, и побрел к саду. Я следил, как он шагает мимо ульев, как поднимает крышку, рассеянно глядит на сотовые рамки… Домой он вернулся спокойным, словно одержал над кем-то победу.
* * *
Зато не было спокойствия у меня. На речку я ходил все реже и реже, бегал все меньше и меньше, а когда бегал, то не испытывал никакой радости; у меня было ощущение, что кто-то все время подсматривает за мной и хихикает: «Вот он, этот чокнутый (так, конечно, они выражались), носится вроде Пую Шову, городского дурачка, который знай себе бегает по шпалам, удирая от своей глупости, подумать только, до сих пор еще под поезд не попал». Спустя неделю и вовсе перестал бегать, сидел все больше дома и читал все, что попадалось под руку: газеты, где, мне казалось, я понимал все, а на деле не понимал ничего, разрозненные тома Бальзака, которого не понимал вовсе, но, как оказалось позже, в основном понял, и еще советские книги о знаменитых партизанах, действовавших в тылу врага во время Великой Отечественной войны, — тут уж я понимал все.
* * *
Я учился в седьмом, последнем классе, после которого должен был сдать выпускной экзамен и затем вступительный экзамен в гимназию. В один прекрасный день в конце октября брат сказал мне: «Пойдем, посмотришь, как я буду бежать в субботу кросс «Навстречу 7 Ноября». Хочу прийти первым». Назавтра, возвращаясь из гимназии — он был в десятом классе, — он принес пару старых шиповок с затупившимися шипами, но мне они показались великолепными, первый раз в жизни я видел шиповки. Брат хотел до соревнования потренироваться, привыкнуть к ним — ему их дали в порядке исключения, хвастался он, учитель физкультуры возлагает на него и еще на двух ребят из его класса большие надежды, надеется, что они будут победителями в городском кроссе, а если победят, то поедут на районные соревнования, а потом и на областные. Брат спросил, не хочу ли я бежать вместе с ним, сколько, разумеется, выдержу, ведь я гораздо моложе и не тренировался. Но одному ему бежать скучно. К тому же он знает, что когда-то я любил бегать, так что… Я согласился, едва скрывая свою радость, и попросил, чтобы он хотя бы на обратном пути дал мне шиповки, нога ведь у нас почти одинаковая. Он согласился, но предупредил, чтобы я обращался с ними поаккуратнее, не порвал, не испортил.