Страница 27 из 55
В 1869 году Чижов избран председателем правления Московского купеческого общества взаимного кредита.
Созданное «в помощь... бедному и слабокредитному торгующему люду» Московское купеческое общество взаимного кредита предоставляло ссуды своим членам для реализации различных проектов.
Не оставлял своим вниманием Чижов и свое дорогое детище — Троицкую дорогу, доведя ее до Ярославля и Вологды.
И. Аксаков вспоминал:
«...Его общественное значение росло; он пользовался неограниченным доверием за границей, его имя было и перед русскою высшею администрацией ручательством за успех и правильное ведение дела. Когда после продажи Николаевской железной дороги иностранной компании правительство приступило к продаже Московско-Курской дороги.., дело опять не обошлось без Чижова. С ним вело переговоры правительство — и важная внутренняя железнодорожная линия удержалась в русских руках. Став во главе нового предприятия, Чижов сохранил за собою председательство в правлении этой дороги до самой кончины».
В 1874 Чижов едет во Францию проходить курс лечения в Виши. Похоже, именно тогда возникла идея писать портрет «дяди Чижова» у В. Поленова и И. Репина.
Годом позже В. Поленов сообщает родителям: «...Теперь я в Виши, пишу портрет с дяди Федора Васильевича... Очень любопытно предприятие Федора Васильевича. Он очень им занят и много мне рассказывает.
Если это предприятие, то есть пароходство по Северному океану, пойдет, то дядя думает расширить предприятие, устроить там ссудный банк, начать китоловство, которого у нас еще нет, поставить тресколовство, сельделовство.., а в конце концов хочет нашим Имоченцам дать занятие; а именно: думает съездить в Шотландию, посмотреть там джиноделание и обратить в пользу, коли то окажется возможным, наш можжевельник, от которого, как вам известно, до сих пор толку мало...».
Портрет Чижова в мастерской Поленова в Париже видел И. Тургенев: «Как он побелел за это время!» В Париже — барон А. Дельвиг (май 1876 года): «...Я был на выставке картин в Palais еГ Industrie, где обращал всеобщее внимание портрет Ф. В. Чижова работы Поленова, подаренный мне Чижовым».
14 октября 1877 года Федор Васильевич составляет завещание:
«...Все то. что придется на мою долю участия в Обществе Московско-Курской железной дороги, будут ли то акции этого общества, принадлежащие мне по учредительным протоколам или капитал, все оставляю я на устройство и содержание технических учебных заведений в Костроме... Технические учебные заведения должны состоять из одного высшего училища, которое по степени учения должно равняться гимназиям с семью классами, кроме его — еще из четырех низших технических училищ: одного в Костроме, другого в Чухломе, третьего в Галиче или Макарьеве... и четвертого в Кологриве...»
14 ноября. «Утром тяжко больной,— вспоминал И. Аксаков,— он занес это роковое число в свой дневник и вписал в него несколько строк».
Что-то около десяти вечера прощается И. Аксаков. Федор Васильевич «пожал руку другу своему, прося навестить завтра и радуясь, что болезнь, видимо, проходит и ему делается лучше».
В половине одиннадцатого... мгновенный разрыв сердца... Умер на руках друга — Григория Галагана, «почти за разговором о том, как, оправившись от своей болезни, приедет к нему в Малороссию отдохнуть в деревне».
Через полчаса вернулся Аксаков:
«...Он сидел в креслах мертвый с выражением какой-то мужественной мысли и бесстрашия на челе, не как раб ленивый и лукавый„ а как раб верный и добрый. много потрудившийся, много любивший.— муж сильного духа и деятельного сердца».
Па похоронах «его все время несли на руках его сослуживцы и прислуга разных железных дорог, при которых он был главным лицом».
Из духовного завещания Ф. В. Чижова:
«...Библиотеку мою со шкафами отдаю в Румянцевский музей. Три портрета: один скульптора Витали работы Карла Брюллова, другой пожилого человека с мальчиком работы Левицкого, третий Лосенка работы его самого, отдаю в тот же Румянцевский музей. Мой дневник (Чижов вел его с четырнадцати лет) в книгах и тетрадях прошу, не позволив никому читать, передать запечатанными в тот же музей с тем, чтоб его не могли распечатать ранее сорока лет. Туда же и на том же условии передаю всю мою переписку...» •
РАКУРС
Ирина Прусс
А и В сидели на трубе, C упало, Д пропало...
Польский опыт выживания бывшей социалистической науки
Честно говоря, не такой уж она была социалистической. Если в 1950 году литературовед Стефания Скварчинская могла публично заявить: «Я в марксистском наморднике ходить не буду» (по поводу внедрения соцреализма в польское литературоведение), и ей ничего за это не было, а польское литературоведение так и жило без всякого соцреализма — действительно, не такой уж социалистической была наука в этой стране...
В системе польских научных учреждений в общем сильнее оказались университеты и старые вузы, чем академические институты. Университеты помнили о былой своей независимости от государства и пытались возродить ее всякий раз, как только политическая ситуация «теплела» и правительство решалось восстановить демократические декорации, не выпуская, впрочем, из рук рычагов управления. Славист профессор Стефан Гжибовски помнит, как минимум, три таких случая, когда власти возвращали университетам право выбирать свое руководство и вскоре вновь это право отбирали, переходя к министерским назначениям.
Фундаментальной наукой занимались и в университетах, и в академических институтах примерно в равной степени. Но власти были настроены исключительно прагматически, требовали от науки быстрейших практических результатов. Вузы защищались от этого давления прежде всего тем, что совмещали с исследовательской сугубо практическую функцию: готовили для страны специалистов. Академические институты оказались менее защищенными.
Зато университеты были постоянным источником беспокойства для властей в другой, политической сфере: студенческая среда всегда была взрывоопасной, а лояльность преподавателей внушала серьезные сомнения. Правительство решало выстроить параллельно с этой традиционной и недостаточно управляемой новую систему высшего образования, открыв по всей стране множество педагогических институтов и оказывая им всяческие материальные милости. Нет слов, учителя стране были необходимы. Но старинный Торуньский университет имени Коперника тихо загибался, ему не разрешали расширяться — зато под боком взрастили педагогический институт.
— Уровень этих пединститутов был крайне низкий,— рассказывает Стефан Гжибовски.— Ни о какой научной работе всерьез говорить не приходилось. Закон об образовании 1989 года был в значительной степени направлен против них.
Прежде всего, разумеется, закон вернул вузам их былую независимость: выборность сверху донизу, вплоть до декана и заведующего кафедрой, неприкосновенность территории — полиция может проникнуть в университет только с разрешения его властей. Каждый вуз волен составлять собственные программы обучения, которые каким-то образом соотносятся и регулируются только на уровне Совета высшего образования — общепольской представительской организации. Но Совет утвердил перечень научных дисциплин, преподаваемых в вузах, чтобы пресечь дилетантское творчество пединститутов в этой сфере, и жестко ограничил возможности открывать новые отделения: по основному предмету в институте должно быть не менее восьми докторов наук, если здесь собираются выпускать магистров, и не менее четырех докторов и шести кандидатов наук, если здесь будут готовить бакалавров (лицензиатов, как их называют в Польше).
— Закон устарел, по-моему, уже тогда, когда его приняли,— говорит Гжибовски.— В перечень наук, допущенных к преподаванию, например, не попала антропология — и теперь в стране, в отличие от всего западного мира, не готовят антропологов. А с пединститутами в конце концов разобрались другими способами, чисто финансовыми.