Бьюик полный шлюх

А начиналось все с большой и светлой и практически чистой любви, и он даже не верил, что такое бывает. На третий день их знакомства он случайно узнал, что контакт "муж" в ее телефоне это он сам и есть. И они даже слегка повздорили, когда он сказал, что вначале не плохо бы пожениться или что-то такое в этом роде, а она упрекала его в недостатке любви и душевной черствости, что он охотно признавал и спрашивал вполне логично, нужен ли ей такой вот муж, черствый, циничный, к тому же старше ее почти на двадцать лет. Он говорил, что неплохо бы ей узнать его получше, прежде чем идти за него замуж, потому что три дня это не срок, да и три недели, а ей, ему так думалось, и трех месяцев не хватит, с таким-то оптимизмом. Она воспринимала его рассуждения как попытку увильнуть от счастья семейной жизни и сильно расстроилась, но не настолько сильно, как это вошло у нее в обиход позднее.

А потом события пошли в обратном порядке, все чаще она исчезала, вначале на день-два, потом на три-четыре, потом счет пошел на недели и месяцы. Будто бы она пыталась растянуть нить их связи, не решаясь просто ее разорвать, пока не найдет окончательного варианта и не присвоит номеру его телефона имя "муж".

Однажды, еще в самом начале их романа, они сидели в кафе неподалеку от "Менделеевской". Кафе было полно молодежи, по виду студенты, сидевшими шумными компаниями и тусовавшимися по всему крохотному залу. В очередной раз речь зашла об их женитьбе, хотя он подозревал, что это всего лишь тренировка, и стоит ему сделать ей предложение, как она тут же включит задний ход (это потом полностью подтвердилось, кстати). Он пытался отшутиться, но куда там. Ее лицо окаменело и она почти выбежала из кафе.

Пока он рассчитывался с официанткой, она успела уйти метров на сто, причем шла не к "Менделеевской", а к следующей станции, к "Савеловской".

Он пошел следом и уже почти нагнал ее под акведуком, когда возле нее притормозила девятка. Место там было безлюдное, время не то, чтобы позднее, но людей на улицах уже не было. В Москве в десять часов вечера люди так просто на улицу не выходят.

Из машины вышел чеченец и обратился к нему с каким-то идиотским для Москвы вопросом, поглядывая на нее украдкой. Типа не знает ли он, где тут спорт-бар, в который они едут с друзьямм. В девятке их было несколько человек, и остановились, потому что подумали, что она одна. А тут появляется он и явно вопрос был придуман сходу.

Он понятия не имел ни о каких спорт-барах тут, но подробно объяснил дорогу, потом взял ее под руку и они по мосту пошли к Савеловскому вокзалу. Девятка стояла на месте, и он чувствовал взгляды чеченцев, только что упустивших верную добычу.

Ее поиски "мужа" делали ее легкой добычей, сладкой жертвой эгоизма и сластолюбия мужчин, но эгоизм ровно в той же мере двигал и ею, поскольку она искала роль, а не человека, функцию и обстоятельства, а он не соглашался на роль функции и не мог предложить ей те обстоятельства, которые она сочла бы приемлемыми и достаточными. Впрочем, он хорошо знал, что в части обстоятельств она способна на гигантские компромиссы, знал по ее рассказам.

По всему выходило, что решение придется принимать ему, и он принял его как нечто неизбежное и не зависящее ни от чьей воли, а только от подспудных желаний двух эгоистов.

– Это нож, – сказал он. – Тебе он пригодится.

Нож был большой, как у Крокодайла Данди. Самое то для нее. Таким можно отбиться, просто размахивая им, как шашкой.

– Возьми в руки, попробуй. Не слишком тяжелый?

Она неопределенно передернула плечами, но ее тонкая рука крепко держала тяжелую рукоять ножа. Он взял нож из ее рук и положил его в бардачок.

– Зачем он мне? – спросила она, наверно, чтобы не молчать.

– Не знаю, ты ездишь на машине, мало ли что. Подбрось меня домой.

Они ехали по ночной Москве, и ему почему-то стало страшно. По-настоящему. Но ничего уже нельзя было изменить. И он сомневался, что вообще можно было что-то изменить. Перемены – это ветер, откуда приходит, туда и уходит.

По дороге он купил в ларьке пиво. Пиво всегда его успокаивало.

Все уже было сказано. Иногда он думал,что все было сказано задолго до его рождения. Их многочасовые ночные телефонные разговоры уже пересекли орбиту Плутона, распространяясь со скоростью света в космических безднах, и нет такой буквы, о которой кто-нибудь из них сейчас бы пожалел. Многомесячные разговоры сложились в окончательное "нет", как будто он мог надеяться на иной исход.

Все, все ему было известно с самого начала, и то, что он отказывался верить своим собственным словам и выводам, когда-нибудь зачтется ему… Вменится в праведность, на Страшном Суде.

Это была его глупая блажь, последняявстреча, "скажи мне в лицо"… Что он хотел услышать? Что надежда еще есть? Это только продлило бы агонию. Любовь не выживает с искуственным сердцем… И ее слезы сейчас не значат ничего. Она оплакивает свои несбывшиеся надежды, он – свои, и их слезы не смешиваются.

– Перестань плакать, Таня, – сказал он, почти раздраженно. И не удержался:

– Это называется крокодильи слезы.

Слёзы Крокодайла Данди с сиськами.

– У меня есть к тебе определенные чувства…

В чем, в чем, а в этом он не сомневался. Чувство проебанной собственности, чувство утраченного контроля, по-детски чистое чувство эгоизма.

– У тебя есть твое решение. Я его уважаю. Успокойся…

Его спокойствие тоже когда-нибудь вернется, вместе с забвением. Но время мало что значит, если не считать лекарством от сердечной боли более сильную боль от одиночества и отчаяния.

Они остановились напротив его подъезда, где в пустой квартире не было никого, кто мог бы заметить его возвращение или отстутствие. Приходы и уходы. "Благослови, Господи, все наши приходы и уходы, все возвращения и все прощания", – думал он.

Кто-то записал на листе: "Он опять остался один". Это была правда.

– Успокойся, Таня… Просто скажи, зачемты мне позвонила снова? Чтобы сказать еще раз, что все кончено? Или ты ждешь, что я что-нибудь скажу тебе?

– Я ничего не жду от тебя. И я к тебе не вернусь!

Даже сейчас она не могла удержаться от манипуляций.

– Я и не зову тебя. Потому что это бессмысленно. Ты ко мне не вернешься, я знаю.

– Да!

– Я это знаю давно.

– Я не хочу повторения того, что было! Мне этого не надо!

– Повторения не будет. Все кончилось…

– Отпусти меня!

Как последняя попытка набросить липкую сеть паучихи.

– Я тебя отпускаю, – сказал он, выходя из машины и захлопывая дверцу.

Слова ничего незначат. Слова не значат ничего. В пластмассовом бардачке ее французской "машинки" лежал тяжелый нож из нержавеющей стали. Нож ей теперь нужен, ведь он ушел, и забрал с собой ангела-хранителя.

2009-2017

Голос мёртвой певички

– Я – не такая! Я не из этих… Я тебе не дешевая блядь!

Она распаляется на глазах, хорошея все больше и больше, а он чувствует себя старым и никчемным. "Сполоборота", – приходит ему в голову:

– Да знаю, знаю я, любимая, успокойся.

Но ее уже не остановить. Святая Жанна увидела замок ненавистного короля-предателя и во что бы то ни стало доберется до его рыхлого и дряблого тельца.

– Ты привык иметь дело со шлюхами, думаешь, что и со мной можно так обращаться! – бросает она обвинение с напускным спокойствием Вышинского на политических процессах.

– Нет, что ты, ты – особенная, не как все… – говорит он примиряюще и в то же мгновение понимает, какую ошибку он допустил. Непоправимую. Роковую.

– Что ты хочешь сказать? Что я гоблин?

"Так, перешли к издевкам", – обреченно думает он. И говорит с напускным энтузиазмом, зная, что его ответ, в общем-то абсолютно искренний и правдивый, только раззадорит ее: