Страница 39 из 87
А этот, значит, просто опасен. Мало ли кому проговорится: он же не умеет молчать! И взаперти не удержишь: лезет к конюхам, к рабам, к нимфам… И наверняка же еще своим именем называется.
Помеха для обмана. Для настоящей игры. Для чудной, великолепной игры с Кроном.
«Пойми, невидимка… мальчик обречен. Он был обречен, когда пошла молва про Офиотавра, внутренности которого дарят силу. Его имя, его родство с Геей – смерть для него. Даже если вы выиграете эту войну – его не оставят в покое…»
Мертвый мальчик улыбался синими глазами в начинающее темнеть небо. Напевал. Бабочку увидел: аж дыхание затаил. Поймал на ладонь, зашептал что-то лазурнокрылой.
Ягненочек в загоне. Жертва, не подозревающая, что она уже определена для алтаря.
И только дело времени – когда…
Конечно. Ата же не станет убивать сына Геи, навлекая на себя гнев великой богини. Кто виноват, что мальчик сбежал и попался в лапы к великанам? Какой-то безымянный мальчик.
А Офиотавр – он недавно был на крайнем западе, где у волн Океана скитается безутешная Рея, мать богов. Слыхали?
Дыхание – рваное, хриплое, колышет тонкие ветки кустарника. Крысы в мыслях лихорадку какую-то подцепили: разодрались не на шутку.
Нужно уйти. Отозвать Гипноса. Гестия будет плакать – ладно, пусть. Зевс погневается и перестанет. Может, сам поймет, что это лучший выход. Что лучше сейчас, пока это безвредно для нас, что все равно ведь мальчишку – на алтарь Игры…
Старший притопал назад. Злой, как я с похмелья. Вытащил из котла ужа длиной локтей в семь, хмыкнул – червячок! – сдавил пальцами: только брызнуло.
– Ногу подвернул, ага, – бухнул котел, лысину поскреб. – Жрать хочется.
– Так – это… свежевать будем?
– Кого? – к месту вставил мальчишка. – А мне еще тете Афродите надо ее лошадь вернуть… Ой, ножик…
Наконец-то сообразил – полностью, не полностью, но голову в плечи втянул, глядя на широкое кремневое лезвие, с зазубринами и отколами. Глаза распахнулись в недоумении шире неба, губы дрогнули вопросительно…
Где там Гипнос? Хотя пусть бы не появлялся, пусть бы не видел…
Кривой нож – над испуганным ягненком.
Ягненку ведь все равно – умирать.
Какая разница – раньше? позже? Зарежут на жаркое? Придержат в отдельном загоне – откормят для алтаря?
– Нежный, – хмыкнул великан. – Года два таких не едал.
Его брат неторопливо готовил вертел: отирал от остатков старого козла, а то как бы не пригорело.
Крысы мыслей прыгали, вертелись, кусали друг друга, сливались в единый, пищащий в ушах ком…
Небо готовилось рыдать и в отдалении жалко всхлипывало громом.
Синь пока еще незамутненных небес – в отражении ножа, сливается с синью пока еще широко распахнутых колокольчиковых глаз, ненадолго, сейчас смоется алым, предпиршественным соком…
Ата так и задумала – конечно.
– Оставьте мальчишку.
Мысли-крысы замерли. Дрыгнули лапками – разом.
Сдохли – все, как одна.
Глупость – страшнее яда не сыщешь.
* * *
Тот, что с лысиной и обвислым пузом – сообразил быстрее. Его брат только начал, повернувшись ко мне:
– А ты что за…
А этот второй определил сходу:
– Зараза! – и за дубинку схватился. А я стою на этой поляне дурак дураком, в руке – меч, ни доспехов, ни шлема: хитон и волосы по плечам, как вытолкали. В голове – свалка подохших мыслей, только одна извивается, живая: это вообще я сказал? сделал?
Судьба из-за плеч молчит задумчиво и советов не дает. Этот, Офиотавр, моргает большущими глазами из-под ножа, нож-то никто так и не убрал. Внимание от него отвлечь, что ли, а то ведь и его на жаркое пустят… и меня. Правда, меня скорее в расход, но уж лучше одного, что ли.
– Я сказал – оставьте мальчишку.
– Дядя Аид! – ахнул ягненочек. – А зачем вы тут… они же просто играют… играют?
Все. Отвлекать великанов и не надо: оба в меня вперились, тот, что с ножом, ближе подходит и свою палицу ногой ощупывает. На рожах – счастье несусветное, щербатые усмешки аж за уши поползли, у старшего – за правое, у младшего – за левое…
– Так это… Аид, значит? Так это… того… братик Зевса, значит?
– Слышь, так это… награда за него, ага? Три сотни овец, ага? От Крона тогда приходили, ага?
Три сотни? Обидеться впору, за Зевса, небось, тысячами исчисляют. Или, может, я еще не напакостил отцу как следует?
– Три сотни? Да я вам сам столько дам. Больше дам. Ухожу отсюда с мальцом. Плачу пять сотен овец.
– Так это… жирных?
– Жирных.
Младший призадумался – поскреб башку лезвием ножа, звук – будто по камню полоснуло. А старший заухмылялся с идиотской хитрецой, вертелом покрутил.
– А малец-то этот – тоже шишка какая-то, ага? А если Крон за него нам баранов – ага? Ему ж вроде нужен какой-то сын Геи, а…
Прыжок – и мой меч снизу вонзился великану в брюхо. Вошел с натугой, чуть ли не со скрипом…
Все равно ведь договориться не получалось.
– …га? – договорил крупный и посмотрел вниз удивленно. – Ты чего? Гад, ага!
Нет, не получалось. Вон сейчас младший какую-то мысль родит…
– Так это… если Аид, то он же дядьку Лина прибил!
А сейчас они вспомнят, что дядька Лин был хорошим мужиком, и начнут бить. Меня.
Я рывком выдернул меч, нырнул под вертел – тот прошел над самой головой, но медленно, пока еще в раздумьях… Перескочил через очаг, пять шагов – и буду возле Офиотавра…
– К роще, дурак! Развязывай узел! К роще беги!
Только бежать и осталось, пока они не…
Голубоглазый Офиотавр смотрел на меня с тишайшим, ягнячьим интересом: а что это он несется и орет? А кому орет? А какая это такая игра, что я ее еще не видел?
– К ро…
Передо мной тяжко ударила окованная медью палица, не отклонился бы – в землю бы вдавила. Волосы колыхнулись от густого, чесночного рева, засвистел над ухом кулак размером с мою голову.
Все. Теперь уже только драться.
Резанул мечом по руке, ушел от кривого ножа, рубанул по ноге – чуть кисть не вывихнул…
– Го-го! Кусается, титаненыш…
– Котлом его лови!
Гром наверху уже завывал, рвал звуки от ушей, туча-прожора объелась синевы, вспучилась и зарыдала, задымил костер, через который я сиганул уже в который по счету раз…
– Дядя Аид – это игра, через костры прыгать?
Игра, игра… славная забава, как в детстве, в Кроновом мешке. Тут тебе и плющилки-стучалки, и резалки-кололки, а уж догонялки-ловилки какие!
Посейдон не должен был тут появляться – но будто пролился в память с дождевой водой, дал пинка: «Бей как бог, дурень!»
Меч слился с ладонью, и потянулись тени – от ревущей в небесах тучи, от великанов, от котла, деревьев, глупых, мелких комаров… Дым, полетевший в лицо, обернулся родной темнотой, подземной, предвечной нянькой; мир опустился в безмолвие, когда мы – я и мрак, сделали шаг и вытянули вперед руку, останавливая летящую медную болванку размером с половину моей колесницы.
Лежать, котел. Ты нам не нужен. Лишний в игре.
Тут сейчас будет совсем другая игра: мрак в глазах, мрак в глаза…
– А-а-а! – заревел старший, когда меч (мрак? я?) вонзился ему в брюхо, не как раньше вонзился, а сущностью.
Второй великан упал, отброшенный мановением руки, тоже заорал, но тьма была глуха к крикам, тьма клинком подалась вперед, направляя, подталкивая верной ладонью: сначала первому поперек горла, потом второму – в глаз, а этого, третьего, который от боли корчится – его можно напоследок…
Меч – приказ – сущность – замерли…
Мальчишка бился и выворачивался, будто его опутывали незримые щупальца, захлебывался невидимой дрянью, и чья-то рука хватала за горло: вот-вот хрустнет белая шейка…
«Не выносит зла!» – охнул голос Фемиды в голове, через секунду после того как я отпустил родной мрак – в тени, в ночь, в бездны. Еще не понимая, отпустил.
И мальчик перестал кричать – оказывается, он кричал. Теперь только подвывал, прикрываясь руками. Младенец, который увидел чудовище и забился в угол.