Страница 67 из 129
А м а н ж а н (прокашлявшись). Ну, ляуки, теперь ты держись… Эй, Бакытжан! Ряшку твою, которую ты налопал, и шею твою бычью… все поколения твоего рода… все добро твое я дважды, трижды… На рукавицу, шпарь теперь ты.
Н у р ж а н (смеясь). Ну, здорово! Так даже баи не умели ругаться.
Б а к ы т ж а н. А ты что, решил судьей быть на состязании? В таком случае великий Нуреке, повелитель наш, вы должны сказать: ребята, перед вами все прежние баи — ничто!
Н у р ж а н. Оу, вы современные мастера сквернословия! От вашей ругани невольно запрыгаешь, как муравей на горячей сковородке.
Б а к ы т ж а н (воодушевляясь). Эй, Аманжан! Ты говорил, кажется, что «ДТ» устарел? Так вот, трактор не арба, а сани есть сани, не веришь — сбегай посмотри. Нуржан с ума пока не сошел, а до хорошего умом не дошел, он тракторист, а не директор, и если ты желаешь ругаться, то вот тебе: чашку твою, из которой ты пьешь, и мать твою рядом с коровами…
— Чего-о? — глаза Аманжана сверкнули, как у волка. — Отца как хочешь ругай, а мать не тр-рогай! — зарычал он.
И, бросившись на коренастого Бакытжана, он сильным ударом в плечо свалил того в сугроб. Драка, похоже, все же началась. Бакытжан с воплем вскочил и, поискав вокруг себя какое-нибудь оружие для нападения, ничего, кроме снега, не нашел.
— Отца, говоришь? — взвизгнул он. — Так я твоего отца… и так и этак, понял? Я с тобою понарошке, а ты взаправду, да? Сволочуга!
Цапнув пригоршню снега, он бросил его в лицо Аманжану, затем подскочил к нему и хотел пнуть в живот, но тот ловко увернулся и, схватив противника за ногу, опрокинул его в снег. Дело приняло дурной оборот, и Нуржан вынужден был срочно вмешаться.
— Перестаньте! Озверели, что ли?! — кричал он, пытаясь разнять драчунов.
Разгоряченный Аманжан не раздумывая наотмашь ударил его по голове. Из глаз Нуржана посыпались искры, он едва устоял на ногах. Тяжелая была рука у Аманжана. Нуржан топтался на месте, не зная, что делать. Но тут увидел, как озверевший парень пинает и пинает товарища, хищно согнувшись над ним, мечется вокруг него, словно дьявольская тень, а тот только стонет и беспомощно барахтается в снегу.
И, вновь подскочив к ним, Нуржан заорал:
— Опомнись, фашист чертов!
— Кто фашист? Я тебе покажу фашиста! Все равно не жить на свете! Никто из нас не уйдет отсюда живым… Все равно подыхать. Так получай же! — И Аманжан снова набросился на Нуржана.
Надо было защищаться уже всерьез. Аманжан, буян и забияка, в гневе способен был сокрушить все вокруг себя, и была бы сейчас в руке у него сабля, он изрубил бы на мелкие куски своих старых друзей. Дикая кровь порою разбушуется в человеке, и он жаждет биться насмерть. После второго жестокого удара, полученного от приятеля, Нуржан тоже потерял голову. Дрожа от ярости, бросился он на Аманжана и приемом, выученным в армии, ударил того сначала в живот, а затем, когда противник согнулся пополам, — ребром ладони по загривку. Здоровенный жигит не сразу свалился, его водило из стороны в сторону, но он все еще был на ногах, — тогда Нуржан пинком поверг его на землю и принялся отделывать задубевшими на морозе валенками…
А вскоре, когда они все втроем снова лежали рядышком в снежном домике, Нуржану было смертельно стыдно за себя… Спать уже не хотелось. Никто не разговаривал. Каждый про себя по-своему переживал случившееся.
А вокруг них по-прежнему стыл под луною белый-белый мир. Давно прошумевшие бураны насыпали снежные холмики, затем выщербили их края — и повсюду остались остроконечные торосы. Ледяным смертным холодом веяло от них… Жизни нет, нет жизни нигде вокруг, белый мир далек от шума и гула хлопотливых обитателей земли. С головою накрывшись снежным одеялом, дух лунной ночи дремлет в непостижимой тишине… И в ней растворялись беззвучно и невидимо думы и грезы троих молодых жигитов, застигнутых безжалостной и равнодушной стихией. Не только о том они думали, удивляясь самим себе, почему вдруг разъярились и схватились, не об ударах сожалели — о тех, которые нанесли, и о тех, которые получили.
Исподволь, незаметно, перенеслись их думы от жестоких испытаний этого дня к иным, более далеким дням, часам и минутам…
* * *
Никогда Нуржан не испытывал чего-нибудь такого, что осталось бы для него чудесным, сладостным воспоминанием. Никогда… ничего. Самые обычные дела, заботы о повседневном существовании наполняли все дни его жизни. Дни, похожие один на другой, неяркие и неинтересные. Ни на одну девушку еще не взглянул хмельными глазами влюбленного. О чем же ему вспоминать теперь, в эту неуютную ночь? Неласковый нрав родной матушки земли, холодное дыхание ее осени и лютая зимняя стужа ему хорошо известны. Не первый раз ему приходится мерзнуть и голодать… Прошлой осенью они ехали на грузовиках большаком вокруг Айыртау. Их было десять человек, здоровенных жигитов, они целый день нагружали сено на машины, а к вечеру, когда отправили пятую машину, пошел дождь. Грузовик, на котором они хотели вернуться, увяз по самые борта, пришлось бросить его на дороге и топать по грязи пешком. До ближайшего села Огневки было километров десять, парни добирались до него под холодным дождем, то и дело проваливаясь по пояс в топкую глиняную жижу. Налетел еще и ветер с градом посек им мокрые лица. Парни, одетые в одни ватные телогрейки, промокли насквозь и всю дорогу проклинали дырявое небо, холод, грязную дорогу, свое начальство, отправившее их за сеном на край света. А тут еще навалилась вскоре темнота, настала беспросветная осенняя ночь, дождь усилился и жигиты уже не чаяли когда-нибудь добраться до жилья. Наконец впереди сверкнули огни аула, до которого им пришлось еще долго брести по грязи. Сапоги у них были полны воды, за шиворот натекало, и снова в темноте обрушился на них град — парни дрожали, лязгая зубами, ругались и громко клялись никогда больше не заглядывать в чертов Глубинный край пусть хоть золото посулят величиною с лошадиную голову…
Наконец добрались до узенького моста, перекинутого через речушку на краю аула. Ощупью перебрались через мостик причем Нуржану не повезло, и он свалился в воду… Шум при этом произвел он изрядный, утки, ночевавшие в кустах прибрежного тальника, испуганно взмыли вверх. Кайкен и Акай еле вытянули его на берег. Негде было присесть, чтобы хотя бы вылить грязь и воду из сапог. И вновь осыпав проклятьями непогоду и начальство, трое приотставших жигитов поплелись по темной улице Огневки.
Они так и не встретили тех семерых, которые ушли вперед. Должно быть уже пристроились куда-нибудь. Стали сами стучаться то в одни, то в другие ворота. И всюду безуспешно! Все село почти обошли, а нигде, ни в одном доме даже дверь не приоткрылась. То ли воров боялись го ли наплевать было людям на чужую беду. И молодые ребята — Кайкен, Акай и Нуржан — были подавлены проявлением столь жестокого и постыдного равнодушия жителей этого глухого села. Наконец, неуверенно постучав в дверь небольшого, стоявшего на отшибе домика, они услышали долгожданный человеческий голос. «Кто там?» — спросила из сеней женщина и, не дожидаясь ответа, открыла дверь. Увидев троих парней, вид у которых был довольно плачевный, хозяйка испуганно воскликнула: «Вам чего надо?» Акай, самый бойкий из троих, торопливо, умоляюще заговорил: «Хозяйка, ради бога, пустите переночевать! Рабочие мы, из Карагайского района. Машина в дороге застряла, пешком идем, хозяйка! Пустите обогреться, хоть у порога посидеть!» Из дома послышался мужской голос. Женщина ушла, видимо посоветоваться с хозяином, вскоре вернулась и широко распахнула дверь: «Входите!»
«Входите!» Это слово прозвучало для Нуржана как сладкая музыка. «Входите!» — голос человеческого внимания, доброты и доверия. Услышишь такое — и кажется, умирать можно спокойно.
В маленьком домике было тепло и уютно, как в гнездышке; две комнатки были чисто прибраны. Когда молодые люди вошли, в ноздри им ударил густой, маслянистый дух борща — и голодные ребята вмиг повеселели. Перешагнув через порог, они смущенно затоптались на месте, и тогда белокурый сероглазый человек, сидевший на широкой лавке у стены, сказал им по-казахски: