Человек-Олень

Как-то мой муж Олжай сказал. «Зайца губит камыш джигита — честь. Эх, Айпара, гибнут и честь и достоинство» Затем он долго смотрел на свою толстую камчу, висевшую на кереге, перевел взгляд на большой кинжал в ножнах. Вид у мужа был такой обреченный, что показалось мне тогда, сейчас вытащит кинжал из ножен и перережет себе горло. Но я знала, что мой муж Олжай никогда не пойдет на такую позорную смерть. Если уж ему придется умереть, то умрет он, как гордый орел, на вершинах утесов и скал.

Разве есть такой человек, который бы не мечтал о чем-нибудь? Олжай мой всегда молил у аллаха благополучия для своего народа…»

Когда мать Айпара обошла озеро и вышла к холмам, рассвет уже наступил. Теперь степь выглядела приветливее, не казалась такой суровой и мрачной. С озера поднимался туман. На траве сверкали капли росы. Ичиги у Айпары промокли, волосы тоже были влажные от росы. Она шла по вчерашнему следу на запад, в противоположную сторону от пути кочевья. Высокая, прямая фигура ее и походка, весь облик напоминали человека, решившегося на какое-то дело или идущего на смерть.

Горе, всю ночь томившее ее сердце, тяжелые предчувствия, беспощадно терзавшие сознание, заставили ее пойти навстречу своему мужу Олжаю. Она подозревала, что случилась непоправимая беда, и решила встретить печальную весть твердо, без паники. Разве когда-нибудь кончатся беды и муки матери, воспитавшей сыновей и дочерей? Нет, впереди еще немало бед и несчастий, и надо иметь великое сердце, как вот эта земля, по которой она идет, чтобы вынести все тяготы жизни.

Мать Айпара все дальше уходила от озера, а за ней двигался туман, поднявшийся с водной глади.

Степь лежала перед ней, будто потерявшая сознание великанша или батыр, который устал от дальней дороги и прилег вздремнуть. И казалось, что ему никогда не пробудиться от своего богатырского сна. Эта широкая казахская степь, немо, без единого движения простершаяся вокруг, чудилась матери Айпаре приемным ребенком большого неспокойного мира. Будто он весь день проходил за овцами и свалился от усталости в глубоком сне. «Этот сон подобен сну горемыки-сироты, — подумала мать Айпара. — Именно так спит несчастный сирота, весь скрючившись от холода и готовый ко всему, ко всяким новым напастям. Стоит только свистнуть — и он кинется бежать…»

Она вспомнила еще, как говорил ее муж, что жигитов без чувства сплоченности можно узнать по тому, как они неряшливо надевают сапоги, — каблуки у них всегда стоптаны на одну сторону.

Мать Айпара издали увидела одинокого всадника и сразу же подумала, что это ее муж. Конь, серый в яблоках, едва передвигал ноги от усталости, но хозяин не понукал его. Видно было, что и сам он едва держался в седле.

Рослый всадник действительно был мужем Айпары. Свое кочевье он отыскал по следам, избороздившим широкую спину нетронутой степи. Он ехал три дня и три ночи по этим хорошо заметным следам, не давая отдыха ни себе, ни лошади, и почти загнал животное.

Обычно у Олжая, когда он садился на коня, посадка бывала гордая, теперь же его широкая грудь как будто сузилась, острые глаза налились кровью и он был похож больше на привидение, чем на живого человека.

Сердце у Айпары дрогнуло, и она подумала, тот ли уж это человек, которому хорошо знаком кислый вкус тяжкого горя, разъедающего сердце, как квасцы, тот ли это человек, который не раз с честью выходил из кровавых сражений и не однажды подставлял себя копьям врагов ради чести своего народа, ради родной земли и все время пытался оправдать свои несуществующие долги перед сегодняшними земляками и завтрашними потомками? Таким опустошенным и подавленным она видела его впервые.

Когда Олжай сошел с лошади и направился к ней, она заметила, как он по-настоящему устал, едва стоит на ногах. Однако муж старался ступать твердо, видимо, не хотел показать слабость перед этой красивой и гордой женщиной, перед своей женой. Но сколько бы он ни хорохорился и ни пытался распрямить спину, она понимала, что он вот-вот рухнет в изнеможении на землю у ее ног.

— О мой муж, благополучно ли доехал? — спросила Айпара обычным голосом.

— Слава аллаху, — отвечал тот.

Они и прежде никогда не тратили много слов на разговоры. И теперь после кратких приветствий они глянули друг другу в глаза и поняли, сколько им обоим пришлось пережить мук, сколько перестрадать за эти дни разлуки. Айпара взяла коня за повод, и они направились в аул, который только что пробуждался от сна.

Со стороны озера поднялся ветерок и погнал туман на берег. Олжай и Айпара как будто растворились в нем исчезли навсегда. Айпара сказала:

— Ты хорошо сделал, Олжай, что хоть отобрал у врагов люльку близнецов. Иначе это было бы плохим предзнаменованием.

— Я знал, Айпара, что ты почувствовала смерть Кайдоса, — сказал на это Олжай. — Но что поделаешь, кого обвинишь, кроме судьбы, которая черной тучей свалилась на голову нашего народа? Меня мучает, что в руках врага остались жена Кайдоса и двое детей.

— Что там жена, — возразила Айпара. — Ведь ты сам говорил, что какая бы преданная ни была жена, она плачет по мужу не больше недели. А двое детей — это две капли крови. Если они остались в руках врагов, значит испортилась эта кровь.

— Я тоже так думаю, Айпара.

Олжай тяжело вздохнул. Айпара вздрогнула, пристально, недобро взглянула на мужа и сказала сурово:

— Мой муж, вздохи и слезы присущи женщине, мужчины переживают молча свое горе. Ты сам об этом не раз говорил. Очень ты изменился. Не надо так страдать, все позабудется. Разве наша жизнь не похожа на этот туман? Или на дорогу, по которой человек идет. Впереди она все время открывается, а позади исчезает навсегда.

— Эх, Айпара, ты говоришь верно, но от этого не легче. Жизнь — густой туман, ничего не видно вокруг, разве что можешь разглядеть пространство величиной с очаг. Что впереди тебя, неизвестно, а то, что прошло, какая от него польза? Но ведь если этот густой туман рассеется, то обнажится несчастное будущее людей и прошлое — сплошные высохшие кости на дороге. Что тогда делать нам? И как мы предстанем перед взором наших врагов, людей из других родов? Не посмеются ли они над нами?

Айпара ничего не ответила на это, но подумала: «Разве там, где ложится аргамак, не остается его шерсть?» Ей не хотелось поддерживать мысль своего мужа.

Никогда она не выступала против его суждений, хотя и не всегда бывала с ними согласна. Она молчала, чтобы не уменьшить роль и авторитет мужа, защитника аула, полагая, что долг женщины в том, чтобы прежде всего громко говорить о достоинствах мужчины и скрывать его недостатки. Не быть болтливой, а быть смиренной и иметь всепрощающее сердце. Мнение своего мужа мать Айпара всегда старалась считать непреложной истиной и преподавала урок своим снохам, как надо уважать мужей. Ее мысли оказались верными и в случаях кровавых сражений с джунгарами. В кочевье, которое двигалось на восток, были в основном вдовы…

Появление Олжая в ауле оказалось слишком неожиданным, никто из мужчин его не встречал. Да ему и самому не хотелось показываться перед народом в таком истерзанном виде. Он снял с коня седло, люльку близнецов и отпустил его кормиться. Изголодавшийся конь бросился на землю и повалялся на ней, потом встал и отряхнулся. Пошел рысью в степь, высоко держа голову.

2

По причине того, что решили долго не задерживаться на берегу озера, а откочевывать дальше на восток, десятикрылую юрту Олжая не поставили. Поселились в шестикрылой юрте второй его жены — Дариги. Юрта оказалась тесноватой для всех тех, кто пришел, чтобы поздороваться с Олжаем и выразить печаль по поводу смерти Кайдоса. Люди поэтому долго не задерживались и уходили, сказав: «Пусть земля будет пухом Кайдосу, пусть остальные в доме живут долго».

Все лучшие люди рода тобыкты, все жигиты, которые были в состоянии сесть на коней, побывали у Олжая до обеда. Да и желтый кумыс тоже стал подходить к концу.

До обеда свежее мясо вперемешку с копченым трижды снималось с казана. Мясо запивали бульоном с куртом. После обеда аульные аксакалы произвели ритуал захоронения Кайдоса, положили в могилу бревно в человеческий рост.