Человек-Олень

Мать Айпара обдумывала пришедшую ей недавно мысль. Есть она не стала, только выпила чашку холодного недобродившего кумыса, саумала, и сидела теперь молча, никого не беспокоя вопросами и распоряжениями. Снохи, снующие по хозяйству, выходили и заходили на кончиках пальцев, боясь нарушить ее молчание.

Раньше черные глаза теперь белой, как саван, женщины горели огнем. Сейчас в них больше величавого материнства, степенности и спокойствия человека, немало повидавшего на своем веку. Медленные, свободные движения красили ее, и когда она сидела в переднем углу, полная, дородная, то не каждый мог войти к ней без страха и робости. В ее спокойных и умных ответах мужу не найдешь ни одного слова, сказанного зря или невпопад. Никто в роде тобыкты не мог смотреть прямо ей в глаза и никогда не входил к ней без разрешения. И не потому, что она обижала кого-нибудь, просто подавляла своим величием и умом. Снохи не пересекали пути властной матери Айпары, но любили ее по-настоящему и без страха, от всей души. И было за что любить. Когда она повернет свое красивое лицо и глянет глазами, полными человечности и понимания, как не полюбишь ее?

Все в ауле, и старые и молодые, со смущением в душе смотрели сегодня на притихшую, задумчивую мать Айпару. Она как будто ждала, что впереди их постигнет еще какое-то неожиданное горе. Люди не знали, почему она сидит и сидит, темнея с каждым часом, словно туча перед грозой. Подумали, что это из-за задержки Олжая и Кайдоса.

Но мать Айпара все еще переживала свой испуг от промелькнувших видений молодости, которые навеяны ей были красотой незнакомой природы. Кровавый вид безлюдной степи, красное заходящее солнце, борьба света и наступающей тьмы тревожили сердце и как бы предупреждали готовиться завтра к еще более страшным испытаниям. Прохлада, веющая с безлюдной, умирающей степи, пробирала насквозь и как будто несла в себе какую-то страшную весть. Казалось, с последним лучом солнца рассеются все надежды и мечты этого аула.

Осенняя, поблекшая степь была сурова и холодна Мать Айпара тяжело вздохнула и подумала: «Где ты сейчас, муж мой Олжай?» Но кто ей мог ответить на этот вопрос?

И вот теперь Айпара тихо сидела и неторопливо перебирала четки, вся погруженная в свои невеселые думы. Вдруг она встрепенулась и спросила:

— Узнайте кто-нибудь, что там за топот?

Жандос выбежал на улицу и тут же вернулся обратно.

— Это вернулись Котибак и Топай, — сказал он.

— Сколько раз я им говорила, что не к добру это — резко останавливать коня около юрты! — разгневалась мать Айпара. Потом она посмотрела на жену Айдоса, и взгляд ее смягчился, попросила принести бобы.

Когда мать Айпара гадала на бобах, из дома обычно все выходили. Перед гаданием она долго шептала молитвы, затем провела ладонями по лицу и приступила к делу, разложив бобы на три равные кучки. «Бисмилла рахман эль рахим, — пробормотала она, — пророки, помогите мне узнать истину, поддержи меня, о всевышний. Если моему Кайдосу суждено вернуться живым и невредимым, то пусть бобы упадут азом». По мере гадания мать Айпара все больше и больше бледнела, щеки ее впали, лицо совсем посерело. Расположение бобов было неблагоприятное. «Нет уж, видать, не суждено мне увидеть сына, — подумала она, вздыхая и выпрямляясь. — Ремни седла спущены. Бока его оголены, лоб его не покрыт. Он потерян для меня, сердце мое чует. О, аллах, что за беспокойный мир! О, горе, давно мне не падали такие бобы. Когда вчера я погадала на своего мужа Олжая, то выпало, что ноги его в стременах, голова без убора на подушках в своем родном дому, горя нет. Это означало, что Олжай догонит кочевье. Но я думала, что Кайдос вернется с ним.

О мой бедный Кайдос, сокровище мое, мой средний сын, ты был моим средним пальцем, значит, ты остался в руках врагов. И теперь тебя нет у меня. Прощай, мой сын, прощай!»

Мать Айпара раскрыла ладони и провела по своему лицу. Затем она позвала детей, снох и сообщила всем:

— Держите себя в руках, мы, оказывается, потеряли Кайдоса.

Никто не промолвил ни слова, но у многих появились на глазах слезы. Мать Айпара, сидевшая на корточках, проговорила:

— Достаточно слез. Идите занимайтесь своими делами. — И указала рукой на выход.

Народ послушно повалил на улицу, оттуда донеслись рыданья. Мать Айпара снова бросила бобы и сказала сама себе: «Мой муж должен вернуться с рассветом».

Когда десять дней назад джунгары, словно ядовитые фаланги, напали на них, аул стал поспешно откочевывать, но жена Кайдоса со своими близнецами — Бокенши и Борсаком — попала в руки врагов. Олжай и Кайдос с небольшим отрядом решили отбить пленных. Аул же должен был двигаться дальше на восток, нигде не задерживаясь. Олжай с отрядом ускакал, и поэтому кочевье вела мать Айпара.

С первыми проблесками рассвета мать Айпара вышла на улицу, накинувши на голову черный чапан. Как и вчера, небо сегодня было чистое, с каждой минутой оно бледнело, а звезды гасли, помигивали и исчезали одна за другой. Даже Венера потеряла свою яркость.

Стояла предутренняя мертвая тишина. Дремало еще заросшее озеро, холмы, покрытые росой, овцы. Только косяки лошадей уже поднялись на кормежку и, рассекая мокрую траву, с фырканьем пошли на выгон. Глядя на все на это, мать Айпара тяжело вздохнула и сказала:

— Мой муж Олжай говорил, что у казахов хорошо растет скот, но не растут люди. А ведь он прав.

Она приподняла длинный подол, чтобы уберечь его от росы, и направилась вокруг озера в сторону чернеющих холмов.

Она шла и думала: «Спокойно и умно жили мы когда-то со своим народом, без страха и забот. Опасность не угрожала нам со стороны Крыма. Но ведь даже и в те времена, когда жаворонки вили гнезда на спинах у овец, люди уже задыхались от зависти, а дети рождались, не сжав кулачки, как положено, но с раскрытыми ладошками. Разве это к добру? А в какие игры играли они возле дверей своих юрт? Насыпали холмики земли и обнимались, будто кого-то оплакивая. Разве это было к добру? Нет, все это не к добру.

А мой милый сынок Жандос — стоит ему задремать, как втягивает живот и всхлипывает до утра. Чего уж тут ожидать хорошего! Если конь втягивает живот, значит, будет дождь, а если ребенок — жди горя. Так оно и получилось. А ведь я знала об этом два года назад, что наш аул увидит горе, нужду и муки, и предупреждала моего мужа Олжая. А ты, моя опора и надежда, осадил тогда меня: «Худые слова оскверняют рот».

Нет уж, Айпара никогда не ошибалась, пусть аллах меня поразит. Я, конечно, не святая, но сердце мое чует беду заранее. Вчера дергался левый глаз — вот и потеряла Кайдоса.

Самое страшное в мире — это когда ты чувствуешь надвигающуюся беду и знаешь, что не можешь остановить ее. Или знать, о чем думает другой человек. Горе этого аула и мое горе несравнимы, потому что я одна взваливаю на себя его тяжкую ношу.

Если бы можно было нагрузить черного верблюда всеми муками и горем моим да и отправить его подальше. Однако черный верблюд может поднять лишь обыкновенный груз, но не мое горе.

Самая большая тяжесть в мире — это горе и беда. Что может быть хуже, чем вспоминать прошлое и со страхом думать о завтрашнем дне? Но те, кто живут без горя и страха, жирея от обыкновенной воды, — безмозглы.

Ты, беспокойная мысль, как назойливый комар, не даешь мне отдыха ни днем ни ночью. Конечно, я, как всякая мать, забочусь о здоровье и благополучии детей, о здоровье моего мужа Олжая. Но, о мой горестный народ, о тебе я беспокоюсь и думаю больше всего! О люди кочующие, словно перекати-поле, бесконечные молитвы о вашем благополучии заставляли меня худеть. Больше, чем горе от джунгарского нашествия, меня терзает ваша разобщенность. Бороться за свое существование за свое счастье люди могут, только объединившись. Бывает, что человек долгие годы лежит в постели, куда уложила его неизлечимая болезнь, проклинает этот мир и свою судьбу. Перед самой смертью его озаряет, как прекрасен мир и не доступен ему. Мысль эта приносит ему и горе и радость. Он рад, что еще дышит, смутная надежда посещает на мгновение его. Но несчастный быстро теряет эту призрачную надежду выжить, только что мелькнувший перед его взором яркий, прекрасный мир вдруг опять полинял и посерел, все кажется ему призрачным и обманчивым, а годы, прожитые им, кажутся бесплодными и пустыми. Но так ли это? Ведь все зависит от того, во имя чего ты живешь. Любой младенец, едва повзрослев, стремится одолеть некую высоту, карабкается на нее всю жизнь, но не каждому доступна эта высочайшая вершина. Не всякий человек сможет ее одолеть. Она покорится только тому, кого прежде всего заботят народные нужды, а не свое собственное честолюбие. Ну а к чему стремится подрастающий ребенок моего аула?