Страница 74 из 113
Неординарность фигуры, заставляющая и Неизвестного любоваться этим циником и хулиганом, отводит от сути дела — от того, что служение «соцреалистической задаче» изгадило площади всех городов, где понатыканы одноликие «символы», совместившие «конкретную правду с исторической». И, что еще хуже, Большой Стиль неискореним в извращенном сознании массы — и тех, кто угодничает теперь перед нею, как прежде угодничал перед Хозяином.
Коли заговорили о нагляднейших воплощениях Большого Стиля, кáк обойти (в буквальнейшем смысле) незаживший московский позор — памятник Жукову у Исторического музея?
Вот еще один образец деградации — и опять одаренного человека. Хотя Меркуров, могучий талант, вспомнился тут не по чину, будем все-таки справедливы: ранние работы Вячеслава Клыкова обещали рождение мастера нерядового. А здесь… На лошади, так красноречиво задравшей хвост, что то ли несется во весь опор (но тогда каким образом маршал приподнялся на стременах?), то ли сигнализирует о назревшей конской нужде, — на этой-то животине устроен лупоглазый истукан. В ком ни грозы, ни победы — одно истуканство. К тому же передние лошадиные ноги выпрямлены столь неестественно и уродливо, что за одно это первокурсника худучилища надо гнать за профнепригодность.
Где «конкретная правда», попросту — ответственность перед сущей реальностью? Осталась одна «историческая», то есть, в сущности, служение голой идее, которой нет дела до человека.
Какой именно идее?
От «соцреалистической» Клыков, скорее всего, отопрется: не те времена. Скажет о русском патриотизме, о державности; возможно, произнесет знакомое слово «символ». И в самом деле, может быть, жуковский монумент есть напоминание о святом Георгии Победоносце?..
Правда, тот римлянин-офицер, лишившийся головы при императоре Диоклетиане, не нашивал на оной фуражки маршала СССР.
Когда, побывав в Лондоне, я увидал памятник Черчиллю, то не умозрительно, но почти осязаемо понял нечто насчет характера англичан. Конкретней — насчет их чувства достоинства, позволяющего шутить над многим и не оскорбляться, когда подшучивают над тобой.
То есть, благодаря чтению Диккенса и Уайльда, не говоря об ирландце Шоу, это было ясно и прежде, но вот она снова, наглядность наглядного. Этот сэр Уинстон — смешон, вероятно не чересчур отличаясь в смысле иронии от шаржей в журнале «Панч», «Петрушка», преследовавших его всю жизнь. И могли ль соотечественники лучше выразить живое свое отношение, свою не рабскую, раскрепощенную любовь к тому, кто в глазах всего мира был именно символом Англии?
Символ оделся человеческой плотью. Черчилль-бульдог посредине Лондона — знак способности нации к самоиронии. Значит — к свободе.
Черт возьми, но и мы ведь были такими!.. Чуть не сказал: в незапамятные времена, но вот опять-таки материализованная память. Монумент Александру III, исполненный Паоло Трубецким и наконец возвращенный из ссылки, местом которой был задний двор Русского музея.
Кáк хохотали многие, когда памятник был открыт в 1909 году! Илья Ефимович Репин восклицал в либеральном восторге: «Верно! Верно! Толстозадый солдафон! Тут он весь, тут и все его царствование!» В публике родились как кличка «Пугало», так и немудреный каламбур, согласно которому стоит, дескать, «комод» (пьедестал), на комоде — «бегемот» (конь, похожий на битюга), на бегемоте — «идиот». (Что отражало отчасти отношение к покойному императору, но главным образом восприятие его монументального подобия.)
Позже, но еще до того, как большевики уберут «бегемота» с вокзальной площади, их придворный поэт Демьян Бедный (по иронии судьбы имевший фамилию Придворов) сочинит четверостишие, словно бы подтверждающее саркастический характер творения Трубецкого. И стишок будет начертан на пьедестале:
Входила ли в замысел гениального Паоло ирония? Скорее всего, нет: он был до крайности простодушен и как художник интуитивен. Например, делая скульптурный портрет Льва Толстого (замечательный!), был спрошен своим натурщиком: что мастер читал из его сочинений? И ответил: ничего не читал.
Да дело и не в самом скульпторе. «Комод», «бегемот» — это ведь не было чьим-то сугубо отдельным мнением, это гласила, вопила толпа. Что понятно — не сравнить же с полетом фальконетовского Петра, с грузноватой величавостью микешинской Екатерины Великой, да хотя бы и с надменным скоком клодтовского Николая I. Но неужели вдовствующая императрица Мария Федоровна, Дагмара Датская, разрешившая воздвижение памятника-шаржа (говорят, что при неодобрительном, но послушном молчании сына-монарха), действовала по глупости? Или, пуще того, по нелюбви к покойному мужу?
Аналогия с памятником Черчиллю окончательно делает эти вопросы провоцирующе идиотскими. Да и где она тут, провокация? В том-то и дело, в том-то и наша последующая беда (в эстетическом смысле отнюдь не закончившаяся), что самодержавие при всех его родовых, роковых пороках не то что тоталитаризм.
Самодержавие требовало от подданных лояльности. Тоталитаризм этим не удовлетворяется, добиваясь поминутного, посекундного изъявления преданности, подтверждения не только сочувствия, но — соучастия. Единомыслия. Единочувствия.
Словом, все той же запроданности.
Памятник Жукову, безликий в не меньшей степени, чем и свергнутый Свердлов (который лишен даже и семитских черт, став близнецом бронзового Калинина), это произведение раба. Находящегося в рабстве если не у начальства, так у собственной тенденции. И в слепой, ослепляющей преданности ей забывшего даже о ремесле, чем в прежние времена крепостные художники откупали себе волю.
Памятник — кому именно? Святому Георгию? «Пламенному Жукову», чей трагический профиль набросал в знаменитом стихотворении Иосиф Бродский? Наконец, маршалу сталинской эпохи, ее олицетворению?
Последнее — вероятней, хотя, судя по ожесточению, с каким автор памятника отвоевывал место для него только на Красной площади, на пятачке государственного официоза, монумент был задуман как ВРИО памятника тому, кому еще не пришла пора вернуться на все свои пьедесталы. Будь иначе, владей скульптором Клыковым нормально патриотическая идея, куда логичнее было бы ратовать за возвращение Минина и Пожарского на их законное место. То есть именно в центр Красной площади.
Но идея была — и осталась — иной.
Именно потому ей как раз соответствует, пусть и невольно, само по себе аляповатое воплощение замысла. Клыковский памятник маршалу пуст — и этим зловещ. Пустота, ожидающая заполненности, часто бывает зловеща, а эта тем более предостерегает: ждите, ужо на пустое место явится Тот или Те, от которых…
Знаем, чего от них ждать. Знаем, и кто ждет. Кто тоскует без загадочной непредсказуемости, лестной сердцу раба, без человеческой заурядности, доведенной до степени совершенства, что так понятно и приятно толпе, тоскующей о шеренге. Понятна заурядность властителя. Приятно то, что она, заурядность (то бишь свойство, равняющее всех и каждого, этот Смердяков демократии), может достичь такого совершенства. Такой высоты. Такого могущества.
Общеизвестно: искусство сталинского Большого Стиля неотличимо от искусства гитлеровского Третьего рейха. И скажем, знаменитая в свое время кинолента «Триумф воли» — почти абсолютное подобие советских «документальных» фильмов о физкультурных парадах или партийных съездах. Эту ленту у нас мало кто видал целиком, но знают все: ни один фильм о Гитлере и гитлеризме не обошелся без того, чтобы в нем не были использованы кадры «Триумфа». Именно те, которые мы и имеем в виду, говоря: искусство нацизма, эстетика нацизма.
Несколько лет назад по европейским телеканалам прошел фильм о самой создательнице «Триумфа воли» Лени Рифеншталь, где она, девяностолетняя, со ртом Гуинплена, растянувшимся после подтяжек от уха до уха, говорит в точности то же, что ее подобия говорят и у нас. О еврейских погромах — конечно! — не знала. В «хрустальную ночь» — вот счастливое совпадение! — оказалась на пароходе, шедшем в Америку. Вообще — какой спрос с художника? Он — над политикой, он в ней близорук, как (неплохую компанию выбрала Лени) Роден, Микеланджело, Рубенс.