Страница 32 из 56
– Привет, дружище!
– Я не понимаю, – он мотает головой. Кровавые сопли при каждом выдохе надуваются пузырями. – У меня есть деньги. Много денег, – добавляет он, словно в этой жизни все можно решить рублем.
– Хочу тебя разочаровать: мне не нужны твои бумажки! Мне нужен ты! – бью его по затылку, и он отключается.
Когда Иосиф Давыдович приходит в себя, его руки и ноги стянуты пластиковыми хомутами. В темноте багажника ему трудно удержаться от паники и каждый раз, когда машина тормозит на светофорах, его охватывает страх, кислотой разъедающий душу. Автомобиль замедляет ход, несчастный снова напрягается, вслушиваясь, как шуршат шины по гравию. Щелкает замок, и свет фонаря ослепляет бедолагу. От боли в глазах он жмурится. Свежий и прохладный воздух врывается в душный багажник, и Цукерман жадно вдыхает его.
– Перед смертью не надышишься. Хорошо доехал? – вижу, как он съежился, вижу, как его тело вжалось вглубь. – Страшно тебе? Понимаю. Ты даже представить себе не можешь, как я тебя понимаю.
Он что-то мычит сквозь кляп, но разобрать трудно. Ругается, наверное, а может, просит отпустить. Пес его знает.
– Ладно, не мычи. Побереги силы, они тебе еще пригодятся.
Достаю из ножен охотничий нож, замираю над пленником, предупреждаю о том, чтобы он не дергался, и перерезаю хомут у него на ногах. Адвокат облегченно стонет и вытягивает ноги.
– Давай вылезай.
Цукерман с трудом пытается сесть, все его тело затекло. Подставляю нож к его горлу. Он вытягивает шею вверх, как суслик, который становится на задние лапки, чтобы посмотреть, что там вдалеке.
– Медленно и без глупостей. И не сомневайся ни секунды: моя рука не дрогнет.
В его глазах читаются страх и ненависть. Он отрывисто дышит, вращает глазами, хочет сориентироваться и понять, куда его привезли.
– Смотри-смотри, – усмехаюсь я.
Когда-то это было колхозом. Теперь тут только одиноко стоящие обветшавшие коровники и примыкающие к ним хозяйственные постройки. Машина находится посреди огромного пустыря, который уходит за горизонт.
– Можешь орать, сколько тебе вздумается: никто тебя здесь не услышит. А теперь шагай, – вытаскиваю кляп, и он жадно тянет воздух сквозь зубы.
– Я не понимаю…
Я тут же вколачиваю ему ногой в грудь. Адвокат бьется головой о крышку багажника, снова заваливается внутрь и начинает стонать.
– Заткнись. Доставай уже свой зад и шуруй вперед! Еще раз пасть откроешь без надобности, прирежу прямо тут!
Он кое-как начинает подниматься. Меня переполняет ярость. Хватаю его за шиворот и вытаскиваю из багажника. Он шлепается на щебенку, сдирая с лица кожу. Тащу его вперед к заброшенному зданию, будто паршивого кота. Он спотыкается, падает. Пинками заставляю его подняться. Так продолжается до тех пор, пока мы не оказываемся внутри, где все уже готово для нашего визита. Толкаю его на стул.
– Садись! – привязываю его.
– Ты больной урод! Ты даже не понимаешь, на кого руку поднял! Ты хоть знаешь, кто я такой и кто мои знакомые?! Да тебя в порошок сотрут! Тебя и твоих близких!
Слушаю, как он угрожает мне. Угрожает тому, кого напугать в принципе уже невозможно. Я умер давно, умер на той трассе, в той самой машине вместе со своей семьей. Теперь я просто слушаю его и смеюсь. Смеюсь от ярости, а по щеке скатывается слеза. Ублюдок даже тут показывает свое истинное лицо. Сомнений нет – нужно действовать.
– Чего тебе от меня надо?! Скотина! Тварь! Больной сукин сын! Развяжи меня, и мы поговорим как мужики! Давай, развяжи меня! – Цукерман орет и дергается, пытаясь, освободиться.
Его крик похож на визг поросенка, которого тащат на убой. Взрослый мужик в момент превращается в тряпку и ничтожество. Сейчас он готов на все, что угодно, лишь бы его отпустили. Я слушаю его вопли, смотрю на его покрасневшее, ободранное лицо, разбитый нос и вспухшие от напряжения вены на шее. Он взывает о помощи до тех пор, пока в его легких не заканчивается воздух и он не начинает хрипеть. А я продолжаю смотреть на него остекленевшим взглядом. Помню, как он входил ко мне в палату, помню его блестящие туфли и надменный вид. Помню, как протянул ему руку, чтобы поздороваться, а он не ответил. Я помню все. Достаю из кармана ту самую бумажку, которую он мне тогда всучил, и разворачиваю перед его мордой.
– Читай!
– Не убивай меня, пожалуйста. Ну, пожалуйста, у меня жена и ребенок! Я все сделаю. Я заплачу. Я забуду о том, что случилось. Только прошу, не надо, – он начинает рыдать.
– Читай!
– Каж-дый… – он хлюпает носом, отрывисто произносит написанный на клочке бумажки текст. – Каждый сверчок знай свой шесток.
– Вспомнил теперь?
Я скидываю капюшон. Цукерман мотает головой.
– Ну, конечно же, ты меня не помнишь. Таких, как я, у тебя были сотни. Любишь чувствовать себя богом, да? Я изучал тебя долго, следил за тобой. Ты давал бумажки с такими изречениями каждому, против кого вел дело. Это твоя визитная карточка. Ты получаешь удовольствие от того, что другие не могут противостоять тебе, ведь так?
– Прошу, не надо, это моя работа. У меня ребенок…
– У меня тоже был, так что не переживай, я тебя прекрасно понимаю. А ты любишь музыку?
– Что?
– Музыку. Песни. Можешь не отвечать, – подхожу к разбитому окну, достаю телефон и делаю погромче. Кладу его на подоконник.
Кем бы ты ни был, мир тебе и свет,
Кем бы ты ни был, грош тебе цена.
И все равно ведь где-то в вышине
И для тебя горит звезда одна.
Разлей вино, разлей на белый стол,
Кричи и смейся, пропивай талант.
Пустые слезы ничего не стоят.
Воды и хлеба дай, официант!
– Прошу, не убивай меня, – рыдает он.
– Что? – отвлекаюсь от музыки.
– Пощади.
– Правда? Я объясню тебе одну вещь. Ты же должен знать, за что ты будешь страдать.
Сажусь перед ним на корточки и достаю нож. Он смотрит испуганными глазами, а я рассказываю, почему он оказался в таком дерьмовом положении. Он мотает головой и плачет. Звучит музыка.
Сегодня праздник сердца и души.
Как будто флаг, повяжешь красный бант.
Не мелочись, швыряй свои гроши.
Воды и хлеба дай, официант!
– Это всего лишь моя работа. Просто работа.
– А это всего лишь моя семья. Просто семья. И она погибла. И я хотел всего лишь извинений и справедливости. Ничего больше. Каждый сверчок знай свой шесток!
Поднимаюсь и разминаю шею, свистом подзываю трех одичавших дворняг. Я специально прикармливал их здесь, почти год давал им сырое мясо. За неделю до этого дня я запер их в клетке, и пока они ждали меня, изрядно проголодались. Теперь они сожрут все, что угодно. Когда-то он думал, что он вершитель судеб. Теперь он просто еда для псов. Зверь внутри меня оживает. Я резко приближаюсь к нему и отрезаю от тела кусок плоти. Тишину пронзает истошный вопль. Псы дерутся за кусок мяса. Я режу его почти час. Когда он отключается, колю адреналин, перетягиваю раны жгутом. Мне не нужна его быстрая смерть. Я столько ждал не для этого. Он уже не орет, лишь только подергивается. Его тело похоже на вырезку, лежащую на столе мясной лавки. Объевшиеся псы теперь просто играют с кусками. Отхожу в сторону, весь в красной жиже, вытираю тыльной стороной руки со лба перемешанный с кровью пот. Цукерман еле дышит, его голова свалена на бок. Беру его за волосы, смотрю на закатившиеся под веки зрачки. Чувствую облегчение. Прячу вывалившийся кулончик обратно и ударяю его ножом под ребра. Нож входит по рукоятку. Адвокат вздрагивает, вытягивается, его взгляд проясняется, и мы смотрим друг другу в глаза.
– Не скучай там. Скоро я отправлю к тебе твоих друзей.
Он хлопает глазами, приоткрывает рот. Я медленно вытягиваю нож и снова загоняю его под ребра. Он понимает, что умирает. Снова всаживаю клинок ему в тело.
– Смотри на меня! Смотри на меня!