Я убийца

– Тут с тобой не поспоришь, – Станислав показательно положил фотографию на место снимком вниз. – А что коллеги?

– Прости, но мы пока тут с тобой возимся, хотя планировали в это время посетить ее место работы, – недовольно развел руками Сергей.

– На ней были какие-нибудь вещи? Драгоценности, украшения?

– Да она была обвешана ими, как новогодняя елка! – воскликнул Александр, но тут же смолк, получив локтем под ребра от Сергея.

Пименов, подняв бровь, вопросительно посмотрел на них.

– Все в участке, в вещдоках лежит. Хочешь взглянуть? – с показным пренебрежением спросил Сергей, видя, что Станислав что-то не договаривает или пытается проверить его. Это снова начинало его бесить чуть ли не до дрожи в теле. Игра в шарады не входила в его планы, а выглядеть полным придурком перед Александром ему и вовсе не хотелось.

– Я бы взглянул на то, что вы обнаружили.

– Чего только сюда приперлись?! – пробурчал Сергей и с недовольной миной шлепнул ладонью о дверной косяк.

– А ну-ка стой, – Станислав подался вперед, приседая с каждым шагом все ниже и ниже, пока не оказался под кухонным столом.

– Ты чего? Потерял что?

– Кусочек мрамора, окрашенный в голубой цвет. Интересно, – он, кряхтя, вылез обратно, уложил находку в целлофановый мешочек и спрятал в карман пиджака.

– Там в сортире кошачий лоток стоит. Может, еще оттуда дерьмеца захватишь? Так, на всякий случай. А что? Может, ДНК совпадет с покойной, и мы поймем, что это кот ее завалил на почве ревности? Возможно, единственным, кому она не давала, был именно ее питомец?

– Хорошая шутка, я оценил. Нужно будет запомнить, – Пименов стряхнул рукой пыль с плеча куртки.

– Я не шучу! При чем здесь эта мусорина? Может, кот притащил или упала, когда цветы пересаживали. А может, я на ботинках только что принес. Да мало ли откуда мог взяться этот осколок? Тут тебе не столица, а Россия! И нечего играть в матерого следака, который все умеет и все знает! – вспылил Сергей и покрылся от злости пурпурными пятнами.

– Я, в общем-то, и не пытаюсь этого делать, – Станислав посмотрел на часы. – И я бы все-таки хотел посмотреть вещдоки, – решительно сказал он и поспешно вышел из квартиры.

– Господи, за что мне это?! – Сергей вскинул руки вверх, словно, и правда, обращался к создателю.

Александр спрятал мобильник в передний карман джинсов и ехидно усмехнулся.

Глава XI

Если бы смерть была благом –

боги не были бы бессмертны.

Сафо

Я никогда не думал, что боль от утраты близких похожа на страх. Чувства, которые я испытываю, когда мне сообщают, что моей семьи больше нет, похожи на внезапный испуг. Та же дрожь, то же беспокойство. Трудно глотать, в горле стоит ком размером с теннисный мячик. Мое тело будто проваливается под землю, и я смотрю на мир со дна глубокой ямы. В голове шумит. Палата сначала сужается, а потом расширяется, и даже кажется, что воздух в ней дрожит, как над нагретым асфальтом в летний зной. В этот момент между мной и миром появляется невидимая, мягкая, как домашняя простыня, перегородка, отделяющая меня от реальности, от тех людей, которые сообщают мне о трагедии. Невольно скользит по щеке слеза, затекает за ухо. Мне все говорят и говорят, словно читают по бумажке бессмысленный, неживой текст, заученный наизусть на такие случаи. А у меня перед глазами семья, а в ушах – голос Кристины.

– Чувствуешь? Вот опять, – она улыбается, прислоняя мою руку к себе.

– Чувствую.

– Как назовем?

– Решай сама. Я назвал сына, ты называй дочку.

– Пусть будет Викой!

Они сидят рядом и без умолку несут что-то непонятное, словно не по-русски, а я лежу и смотрю в потолок, сжимая зубы. Слезы льются за шею. Они разговаривают больше для себя. А я… я не хочу верить в это. Мой мозг разрывается. Мой разум отторгает реальность происходящего, как организм отторгает чужеродный орган. В таких случаях в него вводят лошадиные дозы иммунодепрессантов – препаратов, подавляющих иммунную систему, и в итоге орган приживается. В конце концов, и я смиряюсь, осознаю, что все случившееся – правда. Иначе моя семья давно бы уже навестила меня, но их нет. Нет ни звонкого смеха сына, ни теплого прикосновения жены. Есть только холод и беспросветная бездна, черная космическая дыра, пожирающая меня изнутри, будто какой-то паразит.

На ум приходит только один вопрос. Практически сразу. Мгновенно. Словно вспышка молнии пронзает меня. Кто виноват? Я должен сначала кого-то обвинить в случившемся, чтобы мне стало легче. Как ни странно, на эту роль сначала лучше всего подходит Бог. Прочие обвиняемые появятся позже, а Бог – именно то, что сейчас нужно. Его можно упрекать в чем угодно, не взирая ни на что. Ведь его нет рядом, когда я больше всего в нем нуждаюсь. Но тогда, черт меня подери, зачем он нужен в моменты, когда я могу спокойно обойтись и без него?!

И снова перед глазами невидимая пелена.

– Смотри, пап, – кричит сын во весь свой звонкий голос и протягивает руку. В ладошке что-то зажато.

Слезы текут, и я простираю ладони к своим воспоминаниям. Это единственное, что теперь осталось у меня. А они все что-то обсуждают трагическими голосами. Они играют в театре, они актеры, а я невольный зритель их пьесы – никчемной, ничтожной и никому не нужной.

– Интересно, что там? – еле бормочу я пересохшим ртом, прикладывая недюжинные усилия, чтобы разомкнуть слипшиеся губы.

Они слышат, что я что-то говорю, и замолкают. Смотрят на меня, слушают, что именно я хочу им сказать. А может, ждут от меня признания или покаяния? Но я говорю не с ними, я общаюсь с сыном. Их вообще сейчас для меня не существует. Ничего и никого сейчас для меня нет. Только семья. В последний раз.

– Смотри, пап, – пухлый кулачок медленно разжимается.

Я улыбаюсь, и слезы льются уже ручьем. Я не в силах сдерживать эмоции. Теперь я мертвец – без души, без сострадания. В этот день я умираю как человек. До этого я еще умел чувствовать. До этого я был самим собой. Но чертов мир и гнусные люди постарались на славу, чтобы я превратился в зверя, чтобы стал тем, кем, по сути, является большинство из представителей человечества. Разница лишь в том, что ваши пороки спрятаны внутри вас, а мои вырвались наружу. Я превратился в вас, только без привычной маски благопристойности, без обманчивой личины, без ваших выдуманных правил, без жалости. Я стал млекопитающим животным – тем самым, кем с биологической точки зрения и являются люди, не выше и не ниже. Гнев, пульсируя, откатывается в сторону, и я снова слышу своего первенца. Я отвечаю на его звонкий голосок.

– Это паук, правда?

Сын смеется и убегает. Кристина машет рукой и растворяется, словно дымка. А они склоняются над моим телом, прислушиваются к тому, что я говорю. Я отключаюсь. Как потом выяснится, на двое суток.

К тому времени, как я пришел в сознание, в меня уже влили пару капельниц и всадили несколько уколов. Накачали какой-то ерундой, так что мое тело, кажется, приобрело аморфное состояние. Я теперь как медуза, в которой только десять процентов плоти, а остальное – вода. Как амеба величиной в человеческий рост, безвольно лежащая на койке. А еще я привязан – на всякий случай. Как говорят санитары, порывался уйти к своей семье. Я лежу, в голове ветер. Разум под действием антидепрессантов и успокоительных находится где-то далеко, отдельно от моего организма.

– Очнулся?

Поворачиваю голову на голос. Рядом на стуле сидит священник. Немолодой, хотя, возможно, это борода и усы его старят.

– Я слышал о твоем горе. Скорбь может завести человека в жуткие места. Оплакивать близких нужно, но не нужно оплакивать их вечно.

– Проваливай, – отворачиваюсь от него и закрываю глаза.

– Меня зовут отец Петр.

– Да хоть Феликс Эдмундович. Убирайся, священник. Мне не нужны твои проповеди!