Отвертка

Длинноволосый обрадовался:

— Точно! Лично я терпеть не могу ни Россию, ни, особенно, Москву.

— Почему?

— Сумасшедший город. Был когда-нибудь? И не езди! Стоит Кремль — средневековая крепость. Над кремлевскими стенами торчат царские дворцы, теремки, стеклянное здание Дворца Съездов. Все — жутко разные. Рядом с Кремлем — ублюдочный Манеж. А напротив — серый сталинский отель. И посередине между ними строят подземный город.

— Пусть строят. Что тебе?

— А мне не нравится! В их городе нет прямых углов. Какие-то изгибы, извивы, все корявое, смотрит в разные стороны. Идешь по улице — название одно, а на протяжении ста метров — семь поворотов. А главное — везде холмы. Как они умудряются жить в домах, если с одной стороны в нем три этажа, а с другой — семь?!

— Тебе не нравится московская архитектура?

— Мне ничего в Москве не нравится. Москва — это другой континент. Другой мир. Мы в Петербурге живем так, как европейцы. Еще пятьсот лет назад на этих землях не было ни единого русского. Мы и сейчас не Россия. Петербуржцу легче договориться со швейцарцем или финном, чем с русским. А Москва — это самый русский из всех русских городов. Москва — это Азия. Скуластый и узкоглазый город.

Я сходил взять еще пива. Когда вернулся, Брайан объяснял, что у человека должно быть почтение к символам. Он должен исполняться гордости, когда слышит свой гимн, видит свой флаг, глядит на свой герб.

Длинноволосый спрашивал:

— Ты гордишься своим гимном?

— Горжусь. Мы все гордимся.

— А у нас почти никто гимном не гордится.

— Вам нужно вести работу. Воспитывать людей. Скажи, Илья, почему ты не любишь свой гимн?

— Тебе это интересно? Могу рассказать коротенькую, но жизненную историю.

— Мне будет интересно послушать.

— У меня был приятель, студент. Он учился в университете и жил в общежитии в одной комнате с негритосом.

— С кем?

— С негром. С черным мужиком из Африки. Парень жил бедно и подрабатывал дворником. Мел двор вокруг кемпуса. Каждое утро в шесть часов, когда по радио играл гимн СССР, он вставал и шел на работу. А негр спал. И парню было обидно. В какой-то момент ему надоело, он разбудил негра и говорит: «Знаешь что? Мы ведь живем в социалистической стране, так?» — «Так», — отвечает негр. «А раз так, то изволь соблюдать наши обычаи». — «А в чем дело-то?» — спрашивает сонный негр. «Дело в том, что советские люди каждое утро, когда играет гимн, встают и слушают его стоя». — «Ладно, — говорит негр, — давай соблюдать обычаи». С тех пор каждое утро они оба вставали, вытягивались по стойке «смирно» и слушали гимн. Потом парень шел на работу, а негр ложился досыпать.

Ирландцы посмеялись над моей историей.

— Это не все. Через одиннадцать месяцев работы парень ушел в отпуск. Вставать ему больше не надо было, он отключил будильник и спит. А негр будит его и говорит: «Вставай, гимн проспишь». Вставать парень не хотел и сказал, что написал в деканат заявление и ему, как проверенному кадру, разрешили больше не вставать…

— Чем все кончилось?

— Негр в тот же день побежал в деканат с заявлением: «Прошу разрешить мне, круглому отличнику и убежденному социалисту, больше не вставать в шесть утра. Обязуюсь за это лежать во время исполнения гимна с почтительным выражением лица и учиться на одни пятерки»…

Ирландцы посмеялись еще раз, а Брайан даже не улыбнулся.

— Мне не нравятся шутки по этому поводу.

Он залпом допил свое пиво и поставил бутылку на стол.

— Почему?

— Потому что у человека всегда должно быть что-то святое. Что-то, ради чего он мог бы умереть. Гимн, родина, революция… Над этим нельзя смеяться.

— Почему нельзя?

— Потому что это серьезно. Очень серьезно. По крайней мере, для меня.

Дебби скривилась:

— Ты мог бы умереть за свою революцию?

— Мог бы.

— Не строй из себя черт знает что.

— Я не строю. Я говорю то, что думаю.

Брайан закурил, выдохнул дым и, не глядя ни на кого, сказал:

— Ради революции я мог бы сделать все. Мог бы умереть. И я мог бы пойти даже дальше. Иногда людей приходится спасать даже ценой их собственной крови. Их грехи нужно искупить самому, и героем становится лишь тот, кто способен взять эти грехи на себя. Взять и вытерпеть нестерпимую муку палача.

Он затянулся еще раз, посмотрел мне прямо в глаза и сказал:

— Не стоит улыбаться, потому что сейчас я совершенно серьезен. Ради революции я мог бы даже убить. Потому что убить — это тоже жертва… Иногда еще большая, чем собственная смерть.

13

В пятницу утром, побрившийся и абсолютно трезвый, я отправился в Большой Дом. На допрос к капитану Тихорецкому.

Часовой в форме и с автоматом провел меня с первого этажа на третий и усадил в стоящее в коридоре кресло. «Вас вызовут», — сказал он и ушел. А я остался.

Я курил и рассматривал трещинки на потолке. Откуда на топоре взялись мои отпечатки?

Из кабинета выглянул молоденький офицер:

— Вы Стогов? Проходите.

У капитана был большой и чистый кабинет. Пахло вонючими папиросами. Капитан сидел за столом, а за его спиной Литейный проспект тонул в потоках дождя.

— Здравствуйте, Илья Юрьевич. Садитесь.

— Здравствуйте. Спасибо.

— Я пригласил вас, чтобы еще раз взять отпечатки пальцев. Отпечаток, обнаруженный на рукоятке орудия убийства, маленький и смазанный. Однако эксперты уверяют, что больше всего он похож на ваш. Чтобы исключить возможность ошибки, мы проводим повторную экспертизу.

Молоденький офицер извлек из воздуха коробочку с чернильным набором. «Разрешите… И вот этот тоже… Готово…» Он кивнул капитану и вышел за дверь кабинета.

— Это все?

— В общем-то, да… Официально все.

— Будет что-то неофициально?

— Если помните, мы договорились, что вы будете оказывать помощь следствию. Приглядывать за ирландцами. Я надеялся услышать ваши соображения.

Я усмехнулся:

— Мне казалось, что после этих отпечатков… Я думал, все изменилось. Что теперь главный подозреваемый — я.

— Нет. Ничего не изменилось. Я до сих пор вас не подозреваю.

— А отпечатки?

— Появление отпечатков говорит только об одном — преступник умнее и коварнее, чем можно было предполагать.

— Вы считаете, что мой отпечаток на топор поставил убийца?

Капитан откинулся на спинку стула, не торопясь вытряс из пачки сигарету и закурил.

— Илья Юрьевич, я не знаю, что мне думать. Отпечаток налицо. Улики свидетельствуют против вас. И они, конечно, могут быть использованы. Если бы следствие вел другой следователь — не я, — то думаю, на этом оно бы и закончилось. Вы понимаете, о чем я?

— Нет. Не понимаю.

— Я был в туннеле. Присутствовал при преступлении. Я знаю, что с того места, где вы стояли, вы не могли взять топор и подойти к Шону. Но об этом знаю только я. К делу это не подошьешь. И вот на рукоятке топора находят ваш отпечаток. Как он туда попал? Понятия не имею. Однако результаты экспертизы — это как раз та самая бумага, которую можно подшить к делу. Пока что перевешивает мое видение ситуации. Оно и будет перевешивать, уверяю вас, до тех пор, пока я занимаюсь этим делом. Я ясно излагаю свою мысль?

Излагал капитан ясно. Только мысль его, похоже, была не очень внятной. Я все равно ничего не понял, однако на всякий случай помотал головой. В смысле, что — да. В общих чертах уяснил.

— Тогда давайте поговорим о текущих делах.

— Давайте.

— Появились ли у вас какие-нибудь соображения?

Все эти мои гипотезы, выстроенные на дырке от бублика, трудно назвать соображениями. Однако, соблюдая хронологический порядок, я пересказал капитану все, что приходило мне в голову за последние три дня.

Мрачный сатанист Мартин — догадка о ритуальных мотивах убийства — звонок Осокина и его гипотеза насчет убийцы-левши. Финал: Брайан — левша.

— Топором парню досталось действительно не с той стороны. Это ваш приятель правильно подметил. Мы уже на следующее утро навели справки, кто в данной группе мог быть левшой.