Страница 27 из 68
Он выдержал паузу и сердито сказал:
— Никакой жизни не будет, пока вы не поумнеете да не сбросите со своей шеи богатеев, вроде тех, у кого мы стояли в вилле. Ведь и деревня ваша и земля — у помещика, а кузница, мельница, лавка — у кулака… А у вас ничего нет!..
Сзади неслышно подошел Сергей Николаевич.
— Что это здесь происходит? — тихо спросил он, наклонясь над Мехти.
— Вася проводит у костра политбеседу с местной молодежью, — улыбаясь, шепнул Мехти.
— Вон оно что! — полковник усмехнулся и обратился к притихшим ребятам: — Вы командира не видели?
— Поискать? — вскочил Сильвио.
— Нет. Поесть — ужин готов — и на боковую! — приказал Сергей Николаевич. — А командира я сам найду…
К повозке подошел Анри Дюэз.
— Здравствуй, Михайло… — смущенно проговорил он и неловко протянул Мехти плоский ящичек. — Мы узнали, что ты задумал писать картину, вот — достали краски.
Мехти раскрыл ящик — там были уложены в ряд тюбики, кисти, ванночки. Мехти даже зажмурился от удовольствия: так великолепен был этот подарок!
— Где же это вы достали? — спросил он, забыв даже поблагодарить Дюэза.
Дюэз прислонил свой автомат к стволу дерева и присел на край повозки:
— А шел я как-то со своим отрядом; вижу — шагает по дороге человек. Такой, знаешь, смуглый, и одет, как местные: потрепанное полупальто, изодранные ботинки, цветные гетры. Ну, думаю, наш. Но держу его под наблюдением. Мы как раз должны были взорвать мост и надолго затаились в кустах. Человек, идет, значит, прямо к мосту, я ему шепотом: «Стой!» Остановился, оглядывается. Я вышел с ребятами из кустов, подошел к нему… Всматриваюсь — нет, не наш. «Кто такой будешь?» — спрашиваю. А он спокойненько так: «Я немец». И имя свое назвал. Потом он сообщил, что где-то в Монфольконе имеются у него старые родственники, что он ищет тихое местечко, чтобы дождаться там конца войны. Рассказал, как удрал он с фронта. Плохо сейчас приходится гитлеровцам: многие удирают! За спиной у немца был рюкзак. Мы, на всякий случай, обыскали его и обнаружили в рюкзаке этот ящик. Смотрю — краски. Я и подумал: а ведь наш Михайло — художник, к тому же он сейчас лежит больной, скучает. Хотел я было отнять краски, но тут этот немец сказал, что позади нас находится карательный отряд гитлеровцев и что ему пришлось обогнуть из-за них гору. Розно через минуту приходит Сильвио и тоже говорит, что в тылу у нас гитлеровцы. Ну, тут уж решил я не отбирать, а попросить у немца эти краски. Он сначала ни в какую… Начали мы торговаться. Видно было, что не хотелось ему продавать их, но позарез нужны были деньги. Мы, с грехом пополам, наскребли по карманам денег и отдали немцу. Я объяснил ему, как лучше добраться до Монфольконе. Немец поблагодарил нас. На прощанье сказал: «Эти краски принадлежали знаменитому французскому импрессионисту». Он и фамилию какую-то назвал, только я не запомнил, — Дюэз бросил на Мехти извиняющийся взгляд. — Перешел немец через мост, спустился по склону горы, а через двадцать три минуты взорвался на мосту поезд. Ну, это уж неинтересно! Вот и все.
Дюэз сел на хвою, поближе к костру, снял мокрые башмаки и вытащил из кармана сухие шерстяные чулки, чтобы надеть их. Когда он оголил левую ногу, Мехти увидел при свете костра, что у Дюэза вырезана на ноге вся икра.
— Вы были ранены? — спросил Вася.
— Вы ногу увидели? — застеснявшись, сказал Дюэз и спустил штанину. — Нет, не ранен. Это меня змея укусила. Есть такая небольшая желтая змейка у нас на Корсике. Укус ее — смертелен, надо сразу же вырезать мясо вокруг укушенного места. Так я взял нож да и вырезал себе икру.
Мехти откинулся на подушку… Хорошо, когда вокруг такие сильные люди! И стыдно, что самому приходится лежать…
Полковник нашел командира у начала тропы, ведущей к дальним постам. Несколько партизан, ловко орудуя лопатами, рыли вблизи тропы землянку. Другие влезли на высоченную сосну и прилаживали к ее верхушке провода — сосна должна была служить антенной для рации.
«Работайте, работайте, друзья! — мысленно обратился к ним Сергей Николаевич. — Ох, если б все было в порядке и удалось поймать Москву!..»
Рация бригады работала неважно: радист был неопытен, то и дело выходили из строя аккумуляторы, аппаратура была повреждена из-за бесчисленных встрясок во время переездов. Местную связь еще удавалось кое-как наладить, но поймать в эфире голос Москвы, заглушаемый вражескими станциями, можно было очень редко. А полковнику и другим партизанам хотелось слушать и слушать этот спокойный голос! Пусть даже вести плохие, — все равно, с каждым словом, доносящимся из Москвы, становишься сильнее, уверенней!.. Как-то они услышали позывные Москвы, и Мехти, чувствовавший себя утомленным, сказал, что с него вмиг слетела усталость.
— Голос Москвы, друг мой, в весь мир бодрость вливает! — ответил ему Ферреро.
Сейчас Ферреро задумчиво сидел на круглом валуне. Возле него стояла корова, привязанная веревкой к стволу раскидистой ели.
— Размышляешь, товарищ Ферреро? — подсев к нему, спросил Сергей Николаевич.
— Размышляй не размышляй, легче не становится, — угрюмо проговорил командир. На лбу его залегли глубокие морщины.
Он встал, шагнул к корове, погладил рукой ее теплую, гладкую шею. Корова стояла смирно, изредка помахивая хвостом.
— Связной был, от товарища П., — негромко сообщил Ферреро.
Полковник придвинулся к нему ближе.
— Я говорил, что Карранти еще даст о себе знать? Так оно и вышло. Вчера же немцы разгромили нашу явку в Опчине, повесили Марту Кобыль, нагрянули в рабочий квартал в Триесте — в дом металлиста Иона Луки. Гестаповцы схватили трех верных людей — самого Иона, Игрежа, Соломку. В Плаву и Сагу отправили по батальону гитлеровцев…
— Понятно, — кивнул полковник. — Карранти знает, что эти села нас кормят.
— Он и больше знает. Если даже эти села изолированы от нас, то нам еще можно кое-что перебросить из Терново, Поэтому он и постарался, чтобы туда отправили итальянский фашистский взвод.
— Тоже понятно. Поскольку не удалось свалить нас ударом в спину, пытаются взять измором. Не мытьем, так катаньем, как говорят в моей стране.
Ферреро продолжал гладить шею коровы.
— Я выделил запас для больных и раненых и сообщил, что для всех нас еды хватит на два дня, — мрачно выговорил он. — Сократим рацион втрое. Хватит на шесть дней. На седьмой день можно съесть коровенку, а курить высушенный мох. Восьмой день и дальше — только курить мох.
— Перспектива не из радужных!
— Может, еще двух мулов съесть? — не то в шутку, не то всерьез сказал Ферреро. — Ох, попался бы мне этот Карранти в руки!
— Выше голову, командир, может случиться, что и попадется! — подбодрил его полковник.
К Ферреро подскочил с фонарем Анри Дюэз, хотел что-то сказать, но приступ хриплого кашля не дал ему произнести ни слова. Кашляя, он показал рукой на тропу и направил туда луч фонаря.
К валуну длинной цепочкой направлялись вышедшие из тумана девушки — все, как на подбор, рослые и стройные, в темных и светлых одеждах, с корзинами и свертками в руках, с кувшинами на плечах. Крестьянки несли продукты для партизан.
Первая из девушек, с родимым пятном возле губ, сняла с головы корзину.
— Откуда вы? — спросил Ферреро.
— Из Граника, — ответила девушка. — Уж мы кружили, кружили, пока вышли к вам… Далеко же вы теперь забрались!
Граник было маленькое бедное селение, затерявшееся высоко в горах.
Девушка смущенно добавила:
— Вы уж не взыщите, собирали, что у кого есть.
— Что ж, говорят, чем богаты, тем и рады, — приветливо отозвался полковник.
У Ферреро резче обозначились морщины на лбу.
Он знал, что селянам в Гранике приходится круто — прирезан весь скот, укрытый от фашистских интендантов, и крестьяне перебиваются с хлеба на воду, чтобы хоть как-нибудь дотянуть до лета.
Ферреро взглянул в корзину: в ней были кукурузные початки. Подозвал к себе другую девушку, с кувшином.
— Эту корзину с кукурузой да еще кувшин с вином мы возьмем для раненых. А остальное вам придется унести обратно.