Гугенот

— И что отсюда следует? — нахмурился Подорогин.

— Отсюда вопрос: можно ли оценивать практическую деятельность с точки зрения ритуала, поддается ли она обрядовой формализации?

— Вы это у меня спрашиваете?

— Василь Василич, как часто, скажите на милость, диверсант уточняет стратегические смыслы закладки в тылу врага тротиловой шашки или передатчика, работающего на определенной волне? Что известно артиллеристам об их загоризонтной цели, кроме координат наводки?

— Ну, это все разные вещи, по-моему, — сказал Подорогин. — Это же очевидно. Крещение, стрельба…

— Не торопитесь, — возразил инструктор. — Практический смысл священнодействия и практический смысл стрельбы по невидимой цели — все это с точки зрения незаинтересованного наблюдателя идентично. В том и в другом случае ваша цель скрыта от вас. В том и в другом случае вы исполняете определенную сумму действий. Сумма действий эта имеет различную мотивацию, однако обладает четкой регулярной структурой и может быть формализована как обряд.

— Ну точно. — Подорогин потер ладони. — Бред.

— Василь Василич, — усмехнулся инструктор, — можете не отвечать, если не хотите. Мне просто интересно — от чего вы страдаете больше: из-за отсутствия героической атрибутики или от дефицита мотивации?

— Я страдаю от дефицита мотивации. — Подорогин на секунду задумался. — Вот именно. Я страдаю от дефицита мотивации. Хорошо сказано.

— Тогда скажите: вам нужно денег?

Подорогин пожал плечами.

— На что мне сейчас — деньги?

— Иными словами, для вас, в отличие от всего прочего народонаселения, это уже не является достаточной мотивацией. Немного же вы оставляете себе.

— Что вы хотите сказать?

— Что вам приходится довольствоваться двумя незавидными вещами. Точнее, одной из двух: либо легендой, либо правдой.

— Какой еще легендой?

Инструктор, поддев мизинцем рукав, взглянул на часы.

— Короче говоря, настаиваете на правде…

— Считайте, что так.

— Хорошо. Как вам будет угодно. В конце концов, рано или поздно вы все равно вытащили бы кого-нибудь на этот разговор. До свидания.

— И что? — опешил Подорогин. — И все?

— На сегодня, Василь Василич, все.

— А… как же правда?

— Всему свое время. — Инструктор взял из нагрудного кармана мобильный телефон и, набирая на ходу номер, попрощался.

После этого разговора Подорогин, конечно, стал ждать неприятностей. Однако неприятностей — по крайней мере в том виде, в каком он их представлял себе — не последовало. Не последовало ничего вообще. «Случайные» выпадения листков из газет, «неожиданные» уличные находки, «ошибочные» звонки, которыми предварялись задания, — все это прекратилось на корню. Как прекратились и сами задания.

Когда до него дошел смысл «непроисходящего», он поначалу воодушевился. Раз это и есть обещанная правда, решил он, так тому и быть.

Но эйфория вскоре уступила место тревоге.

Жизнь вокруг него будто замерла.

Если прежде немногие протокольные собеседники могли выказывать свою — наигранную ли, искреннюю ли — заинтересованность его персоной, то теперь он был лишен и этой мизерной возможности общения.

Он взялся звонить по телефонным номерам, которые еще мог вспомнить, но не дождался ответа ни по одному. Ему не ответила даже Ирина Аркадьевна. По старым адресам он обнаруживал либо развалины, либо чужаков. Какими наивными представились ему после этого собственные недавние мысли об одиночестве. Чудовищное сумасбродство Уэйкфилда не шло ни в какое сравнение с его положением публичного беспомощного отшельника, от которого, казалось, воротили носы даже бездомные собаки.

Начав снова пить, он теперь проводил большую часть времени в дешевых ресторанах и кафе. Отчего именно в дешевых — ведь у него были деньги, — он не мог сказать. Наверное, оттого что в дорогих он уж точно не интересовал никого, а в дешевых с ним заводили разговор и просто так, скуки ради. Правда, разговоры эти, как правило, не затягивались. После первых же минут общения люди как-то поникали, старались откланяться при удобном случае, словно он говорил на незнакомом языке или от него дурно пахло. Тогда, махнув рукой на собеседников, он стал налегать на спиртное. Его дневная норма быстро достигла двух бутылок водки, и этого «крейсерского» коридора он старался держаться: пить меньше смысла не имело, пить больше было опасно.

Понемногу ему стало казаться, что он смотрит на окружающее с отстраненным зрительским интересом. Перед ним будто крутили кадры старой кинохроники: связи, некогда соединявшие объекты в единую картину, как и сами объекты, были давно утрачены, исчезло все, кроме изображения на пленке. Впрочем, наделять смыслом происходящее он при желании мог бы и сам. Не такое уж и сложное это было дело. Отчего, например, мимолетный взгляд незнакомки у бара не мог послужить сигналом к очередному заданию? Почему бы клюющему носом швейцару не оказаться инструктором? Кто вообще сказал, что задания прекращены? Если стрельба по невидимой цели, похороны и смысл жизни имеют в основе одну и ту же регулярную структуру, то какого черта должно искать ответов на стороне?

Все же водка, в отличие от ненадежных собеседников, была средством миросозидания столь внушительным, сколь и опасным.

Дважды Подорогина били, причем, если первый раз просто начистили физиономию, после того как он положил поперек чьего-то банкетного стола швабру с грязной тряпкой, то во второй раз, при попытке разъяснить компании кавказцев архитектурные аналогии между Кораном и насосной станцией, ему сломали ребро. Одну ночь он пролежал в вытрезвителе прикованным наручниками к кровати без матраца и чуть не задохнулся от хлорки. Воспоминания о другой ночи заточения были не столь отчетливы. Он вообще не был уверен, что провел ее в неволе, зато хорошо помнил обклеенную журнальными вырезками комнату без окон, пахнущий солидолом спирт в электрочайнике, вооруженного автоматом румяного милиционера и байку, которую тот повторял без счета и всякий раз радовался ей как новой: «Возгордилась, сука, к ебеням, разочаровалась в личной жизни, блядь, муж-дети-анкета похуй, левый поворот, пизда, пошла заигрывать со светофорами, а через неделю нате вам — переехали!..»

В ресторане «Птица» (электрифицированное название уцепилось в памяти из-за погасшей буквы «т»), заведении, занимавшем не то бывший бункер, не то обустроенный бассейн, на дне комнатного аквариума ему привиделся «вымпел». Аквариум находился у туалетной двери, и в одну из ходок в уборную Подорогин, споткнувшись, едва не уронил его. В зале ахнули. Жестом Подорогин остановил кинувшегося на помощь официанта и поправил в пазу на подставке тяжеленный, напоминавший колбу с отбитым горлышком стеклянный пузырь. Прозрачный кирпич с макетом ленинской комнаты возлежал среди водорослей и подобия развалин крепостной стены. Из сопла между классной доской и знаменем била струйка пузырьков. Золотые рыбки висели в воде, открывая и запирая пустые рты. В пятнах тины на поверхности плавал разбухший окурок. Наклонившись к аквариуму, Подорогин уперся руками в колени. Его покачивало. Первое время, как ни странно, он был озадачен не обнаружением макета и не мыслями о том, что все так запросто, без слов возвращается на круги своя, а тем, что рыбки — единственные, если так можно было сказать, из присутствующих — не обратили на случившееся ни малейшего внимания. Он даже пытался поприветствовать их, помахал им пальцами. После чего засучил рукав и под повторный вздох зала, взбаламутив воду, достал «вымпел» из аквариума. Рыбки шарахнулись. Позади Подорогина послышалась возня и звон посуды. Кто-то, схватив его за локоть, стал что-то разъяснять ему, кто-то, хохоча, советовал послать за санитарами. Подорогин молча, не слушая, кивал. В то же время он пытался высвободить локоть, посторониться, сделать так, чтобы ему не мешали рассматривать то, что, едва показавшись из воды, превратилось из макета ленинской комнаты в макет крепостной башни, из вожделенного кирпича с партами и портретами членов Политбюро в заплесневелую шахматную ладью.