Гугенот

По завершении «политинформаций» у Подорогина, как правило, оставались на руках неряшливо обрезанные листки машинописи, точь-в-точь как скотомогильные «телеграммы» Печкина или та рисовая полоска, которую он нашел в пустой квартире под фотографией своих похорон. Сообщения на листках состояли из едва державшихся на тончайшей бумаге, почти трафаретных, в силу чрезмерного оттиска, букв и цифр. Нещадно сокращенные, они тем не менее задавали исчерпывающие ориентиры его очередных поручений. Каждое такое задание предварялось подробным инструктажем кого-нибудь из офицерских чинов. Звания и рода войск инструкторов менялись раз от разу, не то что сами инструкторы. Так, полковник ВВС, вразумлявший его перед пресс-конференцией в гостинице, впоследствии представал и майором войск связи, и лейтенантом от инфантерии.

Задания Подорогин условно делил на три вида — конференции, дефиле и точки. На конференциях он пообвыкся настолько, что научился не моргать при фотовспышках и не таращиться в телекамеры. Инструкторы не сообщали ему его вымышленной должности, да он и не просил разъяснений. Соответствующая «опознавательная» табличка возле микрофона всегда была повернута к нему задом. Ведущие, соседи по «доске» и журналисты именовали его либо Василием Васильевичем, либо «нашим уважаемым гостем». Поначалу выступления его были ограничены изложением хода экспертизы «расстрельной пленки» и попутными темами, вроде царского наследства, но постепенно избавлялись от «негативной» зависимости, становились, по выражению одного из инструкторов, общим местом, что и было необходимо. Дефиле и точки, в отличие от конференций, не обязательно включали в себя мероприятия. Суть дефиле состояла в самом процессе — маршрутировании, — когда в заданный срок Подорогин, как заправский шпион, должен был прогуливаться со свежей газетой под мышкой по определенному маршруту, либо попросту убивать время по назначенному адресу. Смысл точки всегда был материальный результат, пусть сколько угодно бессмысленный или анекдотический, как и самая первая его точка: в обеденный перерыв наклеить одна к другой три полоски пластыря в верхней части двери туалета административной группы ГорГАИ. На первых порах он пытался саботировать откровенно дурацкие поручения, хотя бы укорачивать их, чтобы невольные свидетели того, как он прикладывается ухом к крышке канализационного люка или тащит за собой, словно мопса на поводке, телефонную трубку на оборванном шнуре, не успевали создавать толпы, но в конце концов наплевал на все. Скрупулезно следуя букве заданий, он даже научился извлекать из них удовольствие. Это было злорадство наёмного незаинтересованного мстителя, преступника без лица и имени. Для него не существовало последствий. Ему могли угрожать милицией или расправой, а с него все было как с гуся вода. Как-то на автомобильной барахолке местный разводила, в которого он при людях бросил куском грязи, достал из кармана нож. Улыбаясь, Подорогин пошел на лезвие с разведенными, будто для объятий, руками — бандит ретировался с невнятными извинениями.

Со временем, впрочем, задания утрачивали и свою эксцентричность, и «видовую» чистоту. Дефиле все чаще комбинировались с точками, конференции — с тем и с другим одновременно. Уличные выходки уступали место кабинетным эскападам. В большинстве учреждений, где Подорогин вел деловые переговоры, давал консультации, участвовал в корпоративных банкетах либо во главе оперативных групп производил аресты и обыски, его узнавали в лицо. Кто-то, как дорогому гостю, тянул к нему руки и рассыпался в бурных приветствиях, кто-то, цепенея от страха, прятал глаза и не мог вымолвить ни слова. На одном из таких задержаний в Минтопэнерго, когда оба товарища министра были отконвоированы в следственный изолятор прямо с министерского совещания, ему ассистировал следователь Ганиев. Подорогин сделал вид, что не узнал старого знакомого. Реакция Даута Рамазановича осталась для него загадкой, он так и не понял, узнал его следователь городской прокуратуры или только сделал вид, что узнал. С Даутом Рамазановичем с тех пор они больше не виделись. Как не виделись после сорванного доклада на заседании Правительства с переодетым лейтенантом полковником ВВС. Никто из наставников не «вел» его более трех раз. Это был какой-то негласный, непререкаемый лимит. Куда менее внятной закономерностью оказалось вручение налитых формалином коробочек с макетами ленинских комнат (инструкторы называли такие коробочки «вымпелами»). Сначала Подорогин думал, что подобным образом отмечаются его успешно выполненные поручения. Однако нередко выходило так, что он оставался с пустыми руками по истечении самых тщательно выполненных заданий, а полный провал — тот же сорванный доклад на правительственном заседании — заключался вручением обернутого бумагой булькающего кирпича.

— Почему все так, что за бессмыслица? — поинтересовался он как-то у одного из инструкторов. — И, главное, зачем?

— А никакой бессмыслицы нет, вы что, — был неожиданный ответ.

— То есть?

— Вы вот шахматы любите, Василь Василич?

— Нет.

— Ну, все равно. Представьте себя шахматной фигурой. На месте какой-нибудь пешки или слона. Вы должны маневрировать, чтобы не стать добычей соперника и нанести ему урон. Но всегда ли может совпадать ваш успех со стратегическим замыслом? Нет. И даже скорее всего, что нет.

— Не понял.

— Скажите, как часто ваши подчиненные бывают в восторге от ваших распоряжений? Можно ли, например, наказывать за воровство своих?

— Можно, — убежденно ответил Подорогин, вспоминая Санька и уборщиц из «Нижнего». — И нужно.

— А раз можно, Василь Василия, то нет ничего удивительного в том, что вас наказывают после успешного личного мероприятия. И наоборот: если премируют там, где с вашей точки зрения вы потерпели неудачу, в том самом месте, где вы послужили разменной фигурой, однако в стратегическом плане способствовали усилению генеральной позиции. Вы, конечно, попросите меня уточнить эту генеральную позицию, но тут я вам ничем помочь не могу.

— Почему?

— Потому что и сам не знаю ее.

— А кто знает?

— Не хитрите, Василь Василич. Знать знающего — это, по сути, знать все.

— Хорошо. Но почему я должен исполнять всю эту… к чему эти клоунские заходы, весь этот бред?

— Это не бред, Василь Василич. Опасное заблуждение думать, что это бред.

— А что?

— Встречный вопрос: как вы относитесь к обрядам? К венчанию, крещению, похоронам?

— Ну, как отношусь… Как все.

— Как все, — повторил инструктор. — То есть участвуете в них по необходимости, по привычке. Не заботясь логикой действий, чья практическая сообразность иногда прямо противоречит здравому смыслу.

— То есть?

— То есть когда на вас брызгают водой в церкви, вы покорно склоняете голову и креститесь… Понимаете?

— Ну, склоняю.

— А что вы будете делать, если тот же самый фокус кто-нибудь попытается проделать с вами на улице?

— Понятно…

— Тем не менее скажите: может ли обряд быть связан с целесообразной и прагматичной деятельностью? Что вообще есть обряд? Останки мертвых процедур, помешательство, или — тайный язык, способ сообщения, вид обмена информацией?

— Понятия не имею.

— Знаете, по роду занятий мне приходится читать много всякой… — Инструктор помолчал, подыскивая нужное слово, но фразы так и не закончил. — И одна из работ — открытая, кстати говоря — запомнилась особо: не то «Архитектура как послание», не то «Мегаполис как шифр». Точно не помню. Так вот: автор исследует мертвые города не на предмет исторических откровений, а на предмет бессознательного коллективного мессиджа. То есть основной целью градостроительства он полагает не создание жилищных площадей как таковых, не заботу о комфорте граждан, но формирование некоего знака, сверхпослания. И для него этот приоритет так же естествен, как приоритет подписи над пером. Короче говоря, получается, что истинным смыслом существования некогда великого города Икс — ну, например, Помпеи — была не его материальная и духовная культура, не его торговые связи и военные герои, а формирование криптограммы: «Здесь был Вася». Или, скажем: «Стой, кто идет». Я утрирую. Это — в первой книге, по мертвым городам. Вторая, сколько помню, заказанная нами автору по современным, закрыта…