Гугенот

Подорогин уселся на холодном кафельном полу и поставил бутылку между ног. Столь потрясающего, совершенного ощущения одиночества он еще не испытывал в жизни.

Незадолго до смерти Штирлиц предъявил ему мятую жестяную полоску, вырезанную из донышка пивной банки. На полоске была нанесена дата годности напитка.

— Вот смотришь — человек, — пояснил тогда Штирлиц. — Упакован что надо. Карьера за горизонт. А срок годности — вышел. Скис мужик. Кроме упаковки, у него и не осталось-то ни шиша. Полный гугенот. Но, вместо того чтоб в яму с известкой, в печь, его — в чемпионы, в директора. Потому что главное — доползти до отметки, до пьедестала, чтоб сдохнуть, замумифицироваться на нем. А скажи: завонялся, товарищ. Ухлопает ведь. Выжжет за десять кварталов малейшие сомнения. Понимаешь?.. Поэтому, Вась, закон: прошел срок годности — в яму, камрад. В печь. В тартарары. Нет кондиции — нет человека. Есть имярек, тара, поле для имени. Не-ет, прошел срок годности — вилькоммен, твою мать…

Погодя, напившись, Штирлиц открыл смысл даты на жестяной полоске. Это был день, когда он окончательно решил забросить шахматы и перекинуться на картежные махинации:

— Полное, блядь, крушение, Вась…

Подорогин вернулся в комнату. От двери на балкон дуло. Рассохшийся «Горизонт» на прибитой к плинтусу тумбочке и стену с розеткой разделяло метра два. Развернутый на всю длину метровый шнур телевизора лежал на полу.

Что он выяснил сегодня из того, что собирался выяснить? Ничего. Тихон Самуилыч убит, и, скорей всего, это месть за Толяна с Зурабом. Что еще? Инкрустированное серебром лежбище Бэлы?

Какое-то время он изучал пустым взглядом застекленную схему эвакуации над кроватью, затем взял трубку стриженого и перечитал последнее сообщение. В меню «Варианты» он выбрал заглавие «Доп. инфо», под которым значилось: «Отправитель: нет номера».

…Бэлу он застал там, где в принципе и ожидал ее застать, у подсобки в прихожей, однако никак не за тем размашистым упражнением, каковым она была поглощена настолько, что не сразу заметила его: сдвинув одеревеневшего стриженого, размачивала и затирала засохшую кровь. Подорогин был только способен выдавить из себя вопросительное междометие. В ответ, не сказав ни слова, домработница протянула ему мятый рисовый листок. Подорогин прочел: «КВАДРАТ 747М (0,911), 15 ФЕВР. 20:02 (0,911), СРЕДНЕСТРИЖ. ТРУП = ПЛИНТУС (0,911), ПРОБОД. ТАЛАМУСА > ПОЛНОСТЬЮ СТВОЛ. ЧАСТИ ЛИБИДО (7500 ДОЛЛ.), ВЫПИСКА 0 ОТК 3 ЯНВ. 00:00, БЭЛА».

Содержание листка он помнил до мелочей и даже твердил недолго после пробуждения, но, взявшись зачем-то записать его, сразу забыл. Слова и числа, стоило их вызвать в памяти, исчезали под пальцами, словно вода. Еще с минуту Подорогин сидел в ожидании непонятно чего над вырванной страницей телефонного справочника, встряхнул головой, отшвырнул перо и пошел умываться.

На пороге ванной он замер, как на краю обрыва: зеркало умывальника оказалось сплошь заклеено бумажными полосками «disinfected». На полу застыли следы рифленых подошв. Он ополоснул лицо, взял из прихожей свои ботинки и примерил их к следам. Рисунок протекторов полностью совпал. Подорогин умылся еще раз, почистил зубы и, будто пытался что-то вспомнить, стал с силой промокать лицо полотенцем. Так, погружаясь лицом в душную сырую материю, он стоял перед заклеенным зеркалом несколько минут. Давешнее фантастическое допущение о психиатрическом освидетельствовании сейчас не казалось ему таким уж фантастическим. Из подмышек его, несмотря на холод и ледяной пол, градом катился пот.

«…как ходят сумасшедшие во сне», — кувыркалась в голове невесть откуда взявшаяся строка. Отложив полотенце, Подорогин зачем-то заглянул за зеркало. Ничего. Поросшая то ли пылью, то ли мхом, обойденная кафелем тишина.

Одевшись, он вышел на балкон и закурил.

Сверху и снизу по бетонным карнизам сюда было бы не забраться. Из соседних по этажу номеров тоже. Впрочем, если бы какому-нибудь асу и удалось проникнуть на балкон, еще оставались запертая на оба рычага дверь и фрамуга, отходившая от рамы не более чем на ладонь. Подорогин облокотился на заледенелый парапет и поплевывал вниз. У входа в метро, обнесенного, точно загон, торговыми фургончиками, ворочалась сонная толпа. «…как ходят сумасшедшие во сне…»

На завтрак он взял неясного происхождения рыхлую котлету, яйцо и апельсин, ничего этого не доел, сходил за кофе и уселся локти-в-стол над дымящейся чашкой. Постояльцы — кто при параде, кто в спортивном костюме, а кто в наброшенной поверх пижамы дубленке — томились у шведского стола, как у музейной витрины. Среди них Подорогин узнал девицу, с которой провел позавчера ночь: зевающая, опухшая, в какой-то растопыренной сиреневой шубке и перекрученных узорчатых колготках, она ждала, когда принесут сосиски, и постукивала пустым подносом по колену.

Тут его осенило: Наталью же должны были вызвать на опознание. То есть обязательно были должны вызвать. Но вот только куда именно — в обычный районный морг или в чистенький гэбэшный «предбанник», тот самый, куда его в свое время вызывали для опознания Штирлица?

Так он вспомнил голову Штирлица, крытую газетой, будто арбуз, среди волнистой оцинкованной равнины. Шумный и беспощадный свет. Тухлые подтеки сукровицы. Страшный, напоминающий огородный инвентарь, разделочный инструмент. Одуряющий дух формалина, хлорки и подгнившего мяса. Следователь что-то вполголоса объясняет ему, смахивает пылинки с его плеча, а молодой патологоанатом, опершись на цинк, матерясь под нос, борется с отрыжкой. Когда сняли газету, Штирлица он, конечно, не узнал…

— Простите, вы из девятьсот восемнадцатого?

Подорогин поднял глаза. У столика стоял парень в темно-синей гостиничной униформе. Чистым белым конвертом он указывал на грушу-брелок с ключом от номера на столе. На боку груши был выжжен номер «918».

Подорогин убрал брелок со стола.

— Я.

— Просили передать в девятьсот восемнадцатый. — Парень неуверенно опустил конверт рядом с чашкой, пристукнул по нему пальцами.

— Кто?

Посыльный развел руками.

Порывшись в карманах, Подорогин положил на стол мятую сотенную купюру. Парень, вздохнув, взял деньги.

— Пацан, лет десяти. Сказал передать в девятьсот восемнадцатый. Все.

— Приметы?

— Не знаю… Красный.

— Ладно.

Конверт Подорогин вскрыл, выйдя покурить под козырек парадного входа. Было солнечно и очень холодно. Над стоянкой такси росли отчетливые, как сосняк, дымы выхлопов. Из конверта выпорхнула серая полоска с красным крестом: «Disinfected». Подорогин поддел и перевернул ее носком ботинка. На обратной стороне значилось: «НИЖНИЙ». Слово было напечатано на пишущей машинке с такой силой, что местами буквы продавили бумагу насквозь.

Мальчишки на заднем дворе «Нижнего» бросали друг в друга снегом, перемешанным с сажей. В магазин Подорогин вошел не с парадного входа, а с черного, через склад, как это уже пытался сделать однажды. С собой у него была старая «нокия» и пистолет стриженого, который он держал в разрезанном кармане пальто. Пандус и покосившуюся погрузочную аппарель склада покрывал ноздреватый наст. Дверной проем в створке ворот почему-то оказался заслонен изнутри листом фанеры. Фанера прикипела к косяку, ее пришлось выбивать ногой. Опрокинутая набок кара без колес перегораживала вход. Пахло известью и скисшим чадом пластмассы. Ящики с продуктами, деревянный хлам дворницкой, вздыбившийся гипсокартон, драные покрышки — все это громоздилось на полу циклопической кучей и походило на развалины дома. Стены поблескивали от шишковатого льда. На пороге выложенного кафелем предбанничка Подорогин чуть не упал, поскользнувшись на задубелой тряпке, а в комнате игровых автоматов потрогал носком ботинка рухнувший зеркальный шар. Дверь в торговый зал первого этажа подалась не с тем, чтоб откинуться на петлях, а чтобы упасть плашмя. Подорогин прикрыл ладонью глаза от яркого света. Солнце било в пустые окна, горело в черном льду на полу и стенах. Если бы не остовы кассовых турникетов, он подумал бы, что ошибся дверью. Потолок щетинился застывшими побегами битума. От сквозняка с пола взмывали хлопья копоти. Подорогин присмотрелся: где-то на самом горизонте пепелища, поодаль загнутых дугой рам автоматических дверей, дымились суетливые силуэты зевак.