Узелки

По старой городской легенде

Марита

Марита

Узелки

Однажды рассказал мне Никита, как давным-давно

собрался он побывать в Петербурге.

Зачем это ему понадобилось - не объяснил.

Подходил он несколько раз к Северной столице, а войти не мог.

- Что же тебе помешало? -- поинтересовался я.

 -  Этот "узелок-лабиринт" чужой для меня.

Не захотел впускать в свои чертоги,  - загадочно ответил Никита.

- Запутанный город. Много злых сил сплелось в том "узелке".

 - Да что у него общего с лабиринтом? - удивился я.

- Прямые линии кварталов, улиц, проспектов...

-  Все равно запутанный, - упрямо стоял на своем Никита.

- На утонувших и ушедших под землю лабиринтах он стоит,

на "узелках" из останков человеческих,

загубленные души и замутнённые помыслы по его улицам витают...

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Блаженный имел своё объяснение происхождения лабиринта,

отличавшееся от того, что мне удалось прочитать.

Он называл их "мировыми узелками", связывающими землю с небом,

огонь с водой, свет с темнотой, живых с мёртвыми.

По словам Никиты, построено их было "великое множество"

и не кем-нибудь, а именно "потомками заборейцев".

И якобы каждый род, каждая семья этого исчезнувшего народа

создавала свой лабиринт.

(В.Н.Бурлак, "Хождение к морям студёным")

Красного было нестерпимо много. Обжигающе-яркий, режущий глаз - красный плыл в облаках крыльями кумачей, латунными звездами комсомольских значков вспыхивал и гас на ветру, плясал в огоньках папирос, юркий, как черт, с дымчато-сизым хвостом колечком.

Эх, яблочко,

Да цвета ясного,

Бей слева белого,

Да справа красного!

Степанченко Николай Иваныч, петроградский рабочий, убеждённый большевик, член РКП(б) с 1918-го, последние две недели ненавидел красный от всей души. С соленым привкусом крови во рту, с головными болями, разрывающими затылок, точно шрапнель, в странных, полубредовых снах - красный не оставлял его с того самого дня, как они начали рыть эту чёртову траншею вдоль Обводного, от Волковки к Боровому мосту.

Новая теплотрасса была нужна, как воздух - заводам Обводного, с трудом восстанавливающимся после разрухи, рабочим Обводного, уставшим отапливать жилье "буржуйками"-древожорами. Шёл третий год НЭПа, сытого, краснознамённого НЭПа, витрины Елисеевского ломились от сёмги, лотошники на Невском разносили мороженое и пирожки, в фабричной лавке на прошлой неделе давали сукно, тёплой, как валенок, овечьей шерсти, Степанченко взял два отреза - на зимнее пальто к наступающим холодам. НЭП-червонец, круглый, как самовар, красный НЭП, НЭП накормит, НЭП отогреет...

Чёртов красный.

- Степанченко, опять набрался с утра? Стыдно, товарищ! Бригада из-за тебя отстаёт, премии лишимся. И не надо опять мне врать, путаницу плести про "я болею", да "я ни в одном глазу". Вижу я, как ты "болеешь"!

Степанченко смотрел в лицо бригадиру - и видел серым, обточенным волнами камнем заломленную фуражку, и губы, прыгающие ошмётками красного, и бледный папиросный дым, щедро впитывающийся в мокрый, дождевой воздух Обводного, и всё, что хотелось Степанченко - сорваться и заорать: "Да мать вашу так, контра недобитая! Опять командовать вылезли, клопы подматрасные?! Опять кровушки нашей жрать?!" И он держался, малодушничал, думал о тёплой шерсти и пирожках, о клюквенно-красной наливке, коей он безуспешно пытался глушить кошмары и головную боль... и мутных, как вязкое болото, зеленовато-серых волнах Обводного, лениво плещущихся о гранитный парапет.

Эх, яблочко,

Да на тарелочке...

- Виноват, товарищ бригадир. Уяснил. Раскаялся. Больше не допущу, - Обводный скрипел песком на зубах, комьями глины тяжко поддавался под лопатой. Стоя по пояс в яме, Степанченко рыл - прямой, как стрела, бесконечно длинный тоннель, раскатанный клубок, вытянувшийся в единую нитку, лабиринт, в котором невозможно заплутать. Очередной рывок - и под лопатой что-то хрустнуло, белое, точно осколки побитого сервиза...