Посюстороннее

Юрик прыснул. Пахтусова как-то криво улыбнулась.

-- Надо же... Как бывает... -- Она вздохнула. -- У меня иначе получилось. Меня ведь рядом не было, когда мама умерла. Она ведь в больнице... думали, она дольше протянет, так бы выписали домой... а она...в общем, я пришла тогда домой, что-то по дому поделала, и надо было мне в ее комнату заглянуть... а халат ее на двери висел... ну как она оставила, когда уходила, была у нее такая же, как у Людки, привычка -- халат на дверь вешать... И вот дверь толкнула, а халат возьми и соскользни... И так, знаешь, странно упал... прямо на меня... и рукава... как будто меня обняли... и еще запах этот... мамин... вот правда было такое чувство, что это она меня обняла... А потом мне позвонили, сказали, что она всё... где-то в это самое время... я даже думаю: может, это она попрощаться приходила?

Я ревела.

-- Ну что ты, Люд, ну что ты... Ну, правда, хватит...

Юрик вздохнул:

-- Бабы...

-- Это у тебя просто все живы, -- бросила ему Пахтусова. -- Ну-ну, Люд, не надо, а то я тоже сейчас...

-- Я схожу за пивом еще. -- Юрик поднялся. -- Не обижайтесь. Я тупо не люблю слез.

-- Да ладно. Иди уже. -- Пахтусова только махнула рукой.

Я уткнулась в ее кожаное плечо, а она мне говорила и говорила про то, что надо верить, обязательно надо верить, что она вот верит: мама ее простила. Если даже мертвые прощают, то нет ничего невозможного, просто надо верить...

Потом пришли другие ребята и все говорили мне то же самое, мы пили, шутили, а в руках у меня был цветок из шариков, такой неуместный и такой обнадеживающий.

Прошло уже два года. Маме сделали операцию, пьет гормоны, все хорошо.

Юрик написал очень смешной рассказ под названием "Свитер-душитель", мы поняли намек и слегка его отмузили, а так все компания по-прежнему собирается на лавочке, пока не наступают холода и не приходится прятаться в подъезд.

Вниз-вверх

Конечно, хорошо работать по призванию. Но в наше время не то что по призванию -- по специальности работают единицы.

Вот охранник Гусев, к примеру, по образованию журналист. Да-да, тот самый Гусев, который сильно заикается еще. Такой высокий мужчина, с залысинами, в очках.

С ним историй приключилась ой-ой.

Не слышали? Да ладно!

Хотя это хорошо, что не слышали: я вам расскажу так, как я сама эту историю представляю. А то неизвестно, как бы ее кто другой рассказал. Есть же люди, которым совершенно нельзя доверять истории: все переврут, а под конец еще и какую свою мораль привяжут -- хлебом не корми, а дай народ жизни поучить.

Короче, Гусев после вуза пошел работать журналистом в газету. Его там гоняли -- мама не горюй! Снег выпал: Гусев, поди узнай, что народ думает о снеге. Президента выбрали: Гусев, поди узнай, что народ думает о президенте. Конец света предсказали: Гусев, поди, узнай, что народ думает о конце свете. А народ одно твердит: летом -- жарко, зимой -- холодно, у власти жлобы, денег нет. Но Гусев был старателен, да и с людьми ладил неплохо, по крайней мере хамить ему никто не пытался, так как росту он, как вы помните, высокого, и вид у него внушительный. В общем, как-то раз послали его не народ опрашивать, а взять интервью у местной знаменитости. Отправили Гусева к самому писателю Н., который когда-то прославил наш город своим романом "Вечное падение". Роман этот писатель создал уже давно и с тех пор выступал лишь с небольшими рассказами и эссе, которые с охотой печатали журналы. Однако все знали, что Н. над чем-то работает, вот Гусеву и поручили узнать -- над чем.

Писатель жил в центре города, окна его дома выходили в тихий дворик, где деревья давали густую тень, детишки громыхали ржавыми качелями, а старушки кормили полчища бродячих котов, которыми благоухало на лестничной клетке.

Квартира писателя напоминала музей -- всякие старинные предметы вокруг, на стенах картины, фотографии девятнадцативечные, где все такие из себя дамы, а рядом кавалеры с подкрученными усами.

Говорили они недолго.

Писатель больше жаловался на здоровье да на то, что сейчас все стало каким-то другим, не таким, как раньше. Вот он пишет, пишет новую книгу и все пытается понять: какой он, сегодняшний читатель, как написать так, чтоб донести до него свою мысль?

-- Боитесь оказаться непонятым? -- спросил Гусев.

Писатель только махнул рукой:

-- Чего уж! На понимание и не надеюсь... Боюсь умереть прежде, чем закончу...

-- А если в двух словах, то какова главная мысль вашего романа?

-- В двух словах? Жизнь бессмысленна.

-- То есть вы боитесь умереть прежде, чем закончите роман о том, что жизнь бессмысленна?

Писатель улыбнулся.

-- Все верно. Подумайте об этом на досуге.

"Выпроваживает", -- подумал Гусев и поэтому попрощался и ушел, немного обидевшись.

В дверях он бросил последний взгляд на писателя. Крепкий старикан, только ссутулился сильно да кашляет то и дело. Вон и горло шарфом замотано. Хотя шарф, может, это стильный аксессуар, кто их, писателей, разберет...

Гусев начал спускаться по лестнице, раздумывая о том, надо ли описывать ее в статье. Ничего особенного в лестнице не было, поэтому он решил ее не упоминать. (Гусев старался писать так, чтоб каждая деталь несла смысл. Вообще втайне он мечтал написать роман, но, конечно же, не о бессмысленности жизни, а о ее смысле.) Перебравшись на серьезную тему смысла и лестниц, Гусев вышел из подъезда -- сделал несколько шагов и... дикий вопль пронзил его мозг, как будто в ухо воткнули вязальную спицу. Звук шел откуда-то сверху: Гусев задрал голову и увидел, как к нему стремительно летит человек, размахивая в воздухе руками и ногами. Секунда -- и Гусев не поверил своим глазам -- человек так же стремительно полетел вверх, а потом снова вниз... а потом вверх... словно кто-то огромный привязал к нему резинку и играл с ним как с мячиком... Гусев отчетливо разглядел его серые брюки, белую рубашку и развевающийся красный шарф на шее... Перепуганный журналист пулей влетел в подъезд и, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, добежал до квартиры писателя и забарабанил в дверь, забыв про звонок.

-- Т-т-там... ч-ч-человек...в-в-в-ерх... в-в-в-низ... -- начал он, когда дверь открылась.

Писатель тонко улыбнулся.

-- И вы? И вы видели его?

Гусев усиленно закивал.

-- Проходите.

Когда Гусев немного пришел в себя, писатель сказал:

-- Это наша местная достопримечательность. Передумавший самоубийца. Выбросился из окна, да в полете передумал.

-- Т-т-то есть к-как?

-- Да так. Летел, да передумал. Упал, конечно, разбился, а вот дух его с тех пор так и болтается тут постоянно. Как будто вечно обречен передумывать.

-- И м-м-ногие его в-в-видели?

-- Многие. Я вот не видел, хотя всю жизнь тут живу. Обидно даже. У нас уже примета сложилась: кто Передумавшего увидит, тот непременно что-то передумает делать из того, что собирался...

-- А в-второй р-р-аз...

-- Второй раз вы его не увидите... По крайней мере я ни разу не слышал, чтобы кто-то видел его дважды.

Гусев облегченно вздохнул. Пора было прощаться и уходить.

Когда он уже отошел от подъезда шагов эдак на двадцать, то вдруг услышал:

-- Постойте!

В одно из окон выглядывал человек. Ветер развевал его красный шарф.

Гусев припустил бегом.

-- Постойте, -- кричал в окно писатель, -- погодите, вы забыли свой блокнот!

Но Гусев уносил ноги подальше от проклятого дома.

Журналистику он бросил, устроился работать охранником, а о писателе, если его кто-то спрашивал, всегда отзывался так:

-- Т-т-варь лживая!

Писатель Н. по-прежнему пишет эссе и рассказы и так и не окончил свой роман. Уже никто и не верит, что закончит когда-нибудь. Да и его первый роман народ уже стал подзабывать. Ведь несусветная чушь -- "Вечное падение". Если падение вечное, то это уже никакое не падение -- а полет.