Шулмусы

Так вот, с брательником к тридцать пятому году мы совсем уже взрослыми стали. В первый класс он пошёл, во второй – я. С пелёнок натаскивали нас почитать Ленина-Бога, да на редкость мы пацанами весёлыми уродились: как только идём мимо этого памятника, так смеёмся, заливаемся, как вот вы сегодня. Ручонку ту, что так развеселила вас, мы ещё в тридцать пятом году приметили.

Гражданин поглядел на меня и, увидев вполне понимающее лицо, продолжил:

– Давно это было! Как ни идём мимо, так хохочем и не рассказываем никому, что же так раздирает нас. Знаем, чем то грозит. Мысли кощунственные в большом секрете держим. И вот однажды, на масленицу, шагаем мы с братцем через площадь, на работу бате покушать несём. Он рядом, в горкоме партии, в котельной кочегаром служил. И так разобрало нас, шли когда мимо Ленина, что аж слёзы из глаз потекли от смеха.

Отнесли отцу обед, и тут взгляд мой шустрый чересчур, на лестницу упал, с помощью которой флаги на горкоме вывешивали. И зародилась в глупой детской головке моей самая что ни на есть идея дурацкая. «Давай, братан, – говорю, – в ручку, что за спину заведена, бутылку водки поставим Ленину. Вот смеху-то будет!» Согласился брательник.

Нашли мы с ним бутылку из-под водки с этикеткой целой. Воду налили. Пробкой бумажной заткнули и даже сургучом, на почте украденным, залили горлышко. Раньше всю водку сургучом обязательно закупоривали. Бескозырок алюминиевых не было тогда. Бутылка прямо как из магазина вышла. Ни дать – ни взять. И хотя здорово боялись мы, понимали, что творим: знали, что святыню поганим, но нрав наш весёлый взял своё.

Той же ночью пошли мы в горком к бате, вроде как дома скучно. А заснул он только, так лестницу ту, что приметил я, взяли и к памятнику тихонечко потащили. Тяжёлая оказалась каналья. Пупки, помню, чуть не понадрывали. Силёнок-то не нажили ещё. Но дотащили и установили лестницу, как положено. Залезли по ней на обезьяну вот эту бетонную и в ручку ту, что подаяние просит, поллитру приготовленную поставили. А ещё я хлеба кусочек и огурчик надкушенный солёный у отца со стола прихватил да тоже рядом с бутылочкой их пристроил. Сделали мы всё. Лестницу назад оттянули и пошли домой, как ни в чём не бывало.

А утром люд на площадь понаехал на повозках. На санях в этих краях даже на масленицу не ездят. Снега мало. Сторонка-то наша южная тепла. Заметил народ бутылочку и, окружив кольцом плотным памятник, замер, на кощунство такое глядя. Рты поразевали и не смеются даже. Страх до костей сковал народец. Ко времени тому, к тридцать пятому году, Бога новоявленного покроя сталинского уже серьёзно бояться стали. Но и уважали, и почитали при этом, что ни говори! Как дети малые, свято верили, что простой и великий Ленин при жизни только и думал, как бы хорошо человеку простому сделать, и при этом удовольствия плотские игнорировал полностью: не курил, женщинам под юбки не заглядывал и уж тем более в рот спиртного не брал; а тут на тебе – несёт поллитру сзади, словно от Крупской, от самой Надежды Константиновны прячет, чтоб за уголочком одному втихаря дерябнуть.

Но долго стоять ошарашенной публике не пришлось. Менты, чекисты понаехали. Пожарники прирулили. Народ с площади разогнали мухой. Пожарку к памятнику поближе подвели, лестницу выдвинули и мента по ней за бутылкой послали, радости последней лишить чтоб статую. Снял милиционер бутылочку с памятника, и хлеб, и огурчик, а затем руками дрожащими чекисту городскому главному всё передал. Вещдоки к делу политическому, тут же заведённому, приложили. Ну и давай копать, искать того, кто на гнусность пошёл такую? Город весь вверх ногами перевернули, опросили народу много.

Отца как на допрос утром вызвали, так и не отпускали до самого вечера, до темноты держали. Как-никак в ту проклятую ночь ближе всех он к памятнику находился. Отпустили бы его, конечно, да мы по глупому соображению детскому всё как есть испоганили. Порешили же, создания бестолковые, что не выпустят отца уже, коль так долго держат. Вот и пошли выручать его. «Если признаемся, – думали, – так нам как малолеткам сойдёт». Да не тут-то было. Жестоко просчитались мы и всю семью нашу глупостью погубили той. Как только признались, так и похватали тут же нас всех: и меня, и брата, и отца, и мать. Родителей своих мы так и не увидели больше, а как война началась – брат погиб. Детский дом, куда определили нас, разбомбило, и остался он под обломками лежать, так и не похороненный… И пошла моя жизнь как телега немазаная по тяжёлым ухабам судьбы в одиночестве. Очень даже не сладко было… В лагерях почитай полжизни.

Мужчина умолк и закурил. Чувствовалось, что человек волнуется. Здорово, видно, воспоминания достали. Ну, а я в свою очередь с вопросами лезть в душу не стал. А после, когда в гостиницу определились да в ресторан пошли, то знакомство наше состоялось вполне.

Наблюдая за своим новым приятелем, я сделал вывод, что годы, проведённые в местах не столь отдалённых, почти не наложили отпечатка на его психику. Иван Петрович Карамзин, так звали моего нового друга, больше напоминал серьёзного снабженца, нежели представителя уголовного мира. Уголовный жаргон, который, словно соль, медленно въедается в сознание зеков и практически никогда не выветривается, определённо отсутствовал.

В тот памятный вечер услышал я много интересного. Когда же дело к закрытию подошло, и оставалось только по последней шлёпнуть, Иван Петрович, как бы закругляясь, ставя точку в такой прекрасной беседе, вновь к памятнику злополучному возвратился.

Покуривая и разглядывая его в окно, ткнул он указательным пальцем в изваяние:

– Каркалыга эта не одному мне жизнь покалечила. Во время войны упала она от сильного ветра и насмерть пришибла мужиков двух. А если учесть, что немцы не дошли до наших краёв и не бомбили ни разу город, то событие это необычное очень даже.

А ещё лет пять назад ослабли у статуи этой чёртовой крепления к постаменту. Ветерок подул и давай её взад-вперед раскачивать. Таращат люди глаза да смеются. Святыни-то эти в наши времена хоть и не отменили ещё, да в сознании людей они уже на ладан дышали. Но зато первый секретарь райкома как узнал, что Ленин шатается, как малохольный, от инфаркта чуть не скончался. Всех на уши поднял: и надо кого, и кого не надо.

Менты и чекисты, правда, не свирепствовали – времена-то не те. Со всеми вместе стояли они да на представление интересное поглядывали. Зато начальникам стройуправлений здорово попотеть пришлось. Струхнули не на шутку ребята. Понимали партийные товарищи: кто оплошность допустит в таком деле важном, тот на зуб первому секретарю попадёт как пить дать, и прощай работёнка сладкая.

А задача вовсе не из лёгких стояла, как на первый взгляд показаться может. Дело в том, что памятник очень установили безалаберно, и к креплениям ног Владимира Ильича подобраться совсем невозможно было, предварительно не отпилив их. Но, чтобы пилить ножки, туловище чем-то держать надо. Иначе после ампутации конечностей свалится оно, и на мелкие кусочки всё как есть разлетится. Но, кроме того, после операции уникальной вождя следовало приподнять над постаментом, дабы в ноги работяги могли пролезть.

Шишки в грязь лицом не ударили. Кран громадный где-то достали, японский – «КАТО». Обвязали Ленина со всех сторон канатами толстыми и подцепили крюком, чтоб, как ножки отчекрыжат, туловище не упало. Подтянули слегка стропы и верёвки, натяг сделали и конечности отпиливать Вове стали. Приспособления какие-то дорогие импортные для этой цели раздобыли и со старым заматеревшим бетоном легко управились. Приподняли Ленина краном японским, и повис он в воздухе без ног, как божеству не положено. Висит Володя Ульянов на тросах да верёвочках, покручивается, а рука его, смело вдаль устремлённая, то правей то левей показывает. А первый секретарь от картины той зеленеет аж. Это разве порядок в родном районе, коли Ленин без ног на верёвке крутится?

Так вот, пока болтался на канатах Ильич, два шустрых строителя в ножки к нему запрыгнули и давай там, что надо делать. Вылезли ремонтники, и снова Володю Ульянова на место прежнее водрузили, ножки десятикратно железобетоном усилив, а потом на уровне ягодиц дыру проделали. Засунули туда шланг и по самые яйца накачали вождя бетоном. Так что стоит теперь Ильич невероятно крепко на ногах, и даже землетрясение, типа ашхабадского, вряд ли уже повалит. И чего не стоять болвану? Рассчитывать на то, что из гроба Фани Каплан поднимется и динамит подложит, маловероятно. Это при жизни она могла замочить Вовика на почве ревности, а теперь, когда Фани в дух превратилась, ей не только этот бетонный монстр до лампочки, но и тот, который в мраморном мавзолее тоже.