Яд в крови

Маша встала и пошла к себе одеваться. Она уже была почти готова, когда Лючия, приоткрыв дверь, спросила: «Можно к тебе?» — и, не дожидаясь ответа, вошла.

— Ты очень красивая. Ты вся какая-то… блистательная. — Она улыбнулась, обрадовавшись собственной находчивости. — Франко, мне кажется, не понимает, какая птичка случайно села на его подоконник. Но он добрый, очень добрый, и ты на него не сердись.

— Мне не за что на него сердиться, — сказала Маша, тщетно пытаясь уложить в пучок свои длинные волосы.

— Ну, не скажи. Конечно, ты живешь в своей музыке и операх и ничегошеньки не замечаешь вокруг себя. И вообще ты вся не от мира сего. Ты словно из прошлого века, что ли. У вас в России все такие?

— Замолчи. Иначе я… — Маша швырнула шпильки на туалетный столик, позволив волосам упасть на плечи густой шелковистой волной. — Не верю, все равно не верю, — как-то не слишком уверенно сказала она и, запрокинув голову, прошептала: — Франческо, милый, возвращайся скорей. Мне без тебя плохо…

Приглашение посетить фамильное ранчо исходило от Конуэя-старшего. Оно было отпечатано типографским способом на плотной белоснежной бумаге с темно-синим тиснением, и его прислали экспресс-почтой. Аделина ахала и охала, рассматривая приглашение чуть ли не на свет, Лючия хлопала в ладоши и то и дело целовала Машу в щеку, а Джельсомино, почесав за ухом, глубокомысленно изрек:

— На ранчо старины Джека кто только не перебывал. Сам президент считает за честь получить от него приглашение. Ну ты, Мария, уж точно прославила нас на все Штаты. Лакей так и доложит про тебя: синьора Грамито-Риччи. Тот самый лакей, который докладывал про президентов и сенаторов. Гм, взглянуть хотя бы одним глазком, как это будет. Ты, Мария, все-все запоминай, а потом нам подробно расскажешь.

— Я неважно себя чувствую, да и Франческо не понравится, если я уеду из дома на целых два дня.

— Дурак твой Франческо, вот что я скажу. И ты глупая, если будешь во всем его слушаться, — заявила Аделина.

— Мы не скажем, ты не бойся, — пропела Лючия на мотив песни «Вернись в Сорренто». — Возьми с собой бирюзовое платье: они обязательно попросят тебя спеть.

— Мария, не подкачай! — Джельсомино похлопал невестку по руке. — Пускай они знают наших, эти ирландские выскочки.

Гости разъехались вскоре после раннего обеда, и Бернард предложил Маше прогуляться верхом, на что она с радостью согласилась. По пути они заехали погреться в охотничий домик вдруг подул холодный ветер с севера — и теперь пили чаи, сидя у горящего камина. Маша смотрела на огонь — он всегда влек ее, представляясь чем-то живым и даже одушевленным. Она сказала об этом Бернарду. Он обозвал ее «языческой жрицей из русских степей» и велел лакею принести шампанского. Потом устроился на волчьей шкуре возле ее ног и заговорил, тоже глядя на огонь:

— Да, я жалок и смешон еще больше, чем ты думаешь. Я нанял частного детектива и велел ему стеречь тебя день и ночь. Потому что все время боюсь, как бы с тобой чего не случилось. Мне кажется, будто к тебе тянутся чьи-то грязные руки, или тебя сбрасывают в бассейн, кишащий крокодилами, и они вонзают зубы в твое беззащитное тело, а то вдруг тебя выталкивают в открытый люк самолета и ты летишь, оставляя за собой светящийся алый след. Наверное, мне бы следовало обратиться к психоаналитику, но дело в том, что я, оказывается, настоящий мазохист. Представляешь, я упиваюсь и наслаждаюсь моими кошмарами. Да, ты тысячу раз права, я жалок, очень жалок. Мужчина, влюбленный безнадежно, всегда очень жалок и смешон.

— Это потому, что ты не привык к этой роли. — Маша лукаво улыбнулась и, чтобы не поддаться искушению коснуться рукой густых светло-каштановых волос Бернарда, спрятала ее за спину. — Дон-Жуану, по-видимому, не под силу стать Вертером, да и зачем ему это? Всяк хорош в своей стихии.

— Вижу, тебя успели просветить на предмет моей особы, — задумчиво сказал Бернард. — В том, что ты слышала, правда так тесно переплелась с ложью, что их уже не разделить. Но я скажу одно: до недавних пор я смотрел на женщин лишь как на источник наслаждения и давал им то, что они хотели от меня получить. Не моя вина, если кое-кто из них хотел получить слишком много.

— Берни, твой отец сказал, тебе пора жениться. Думаю, он прав. Понимаешь, семья заставляет почувствовать, что ты не один в этом мире. Иногда это бывает просто необходимо.

— Но мне хорошо одному. Таким людям, как мы с тобой, лучше не связывать себя семейными узами. Да, да, я знаю: мы с тобой одной породы. Правда, моя свитезянка?

Маша вздрогнула.

— В чем дело? — спросил Берни. — Или ты не читала этого странного славянина Мицкевича?

— Так отец иногда называл мою мать. Мне страшно от того, что все в этом мире повторяется.

— И нет ничего нового под солнцем и луной, как изрек старина Экклезиаст. — Бернард сложил по-турецки ноги и облокотился затылком о Машины колени. — Когда я учился в Сорбонне, мой сосед по комнате бросился в Сену из-за того, что у него не получилось ничего в постели с девушкой, которую он долго обхаживал. Его вытащили, и мы над ним еще долго смеялись — он был так жалок в своем бессилии заставить плоть подчиниться порыву души. Потом он по нашему совету сходил несколько раз в бордель, где определенно попал в умелые руки. Так или иначе, но он рассказывал нам, что теперь его девушка очень довольна. Правда, они почему-то быстро охладели друг к другу и вскоре расстались. И у этого типа вдруг поехала крыша — он превратился в настоящего женоненавистника и даже, кажется, связался с педиками. Но ей-богу не знаю, к чему я все это рассказал.

— А я, кажется, поняла, — задумчиво сказала Маша.

— Интересно, очень интересно.

— Разочарованные в любви становятся циниками. Я бы предпочла умереть, чем превратиться в циника.

Бернард поднял голову и, наморщив лоб, посмотрел ей в глаза.

— Ты сейчас попыталась очень убедительно разъяснить нам обоим, что лучше иногда сидеть рядом одетыми и разговаривать на интеллектуальные темы, чем полежать какое-то время раздетыми в одной постели, а потом разбежаться в разные стороны. Но у меня на этот счет свое мнение, и я, кажется, останусь при нем.

Он взял ее руку в свою и, перевернув кверху ладонью, поцеловал в запястье. Туда, где билась неутомимая маленькая жилка.

— Сви-те-зян-ка, — сказал он, смешно растягивая это слово. — Я бы хотел встретиться с твоим отцом и кое-что у него спросить. Не верю тем, кто говорит, будто был счастлив всю жизнь с одной женщиной. Но зато верю в мгновения ослепительного счастья, стоящие длинной жизни.

Аделина плакала, прижимая к красному сморщенному лицу скомканный платочек, и на все вопросы Маши, в чем дело, лишь мотала головой и громко всхлипывала.

— Что-то с Франческо? — спросила Маша у вошедшего в кухню Джельсомино, чувствуя, как похолодело все внутри.

— С Франко все в порядке, не волнуйся, моя девочка. — Джельсомино обнял ее за плечи, приподнялся на носки и поцеловал в подбородок. — Ну как там старина Джек? Небось распустил хвост веером и ходил вокруг тебя важнее павлина.

— Все прошло нормально, Джельсомино. Но, я вижу, в мое отсутствие что-то произошло дома. Где Лиз?

— Лючия повезла ее покататься на этих штуковинах, от которых в желудке потом словно лягушки барахтаются, а голова превращается в настоящую карусель, — сказал Джельсомино и кашлянул в кулак. — Ты же знаешь, малышка Лиз млеет от восторга, когда ее швыряет вверх и вниз. Вот уж настоящая дочка капитана. Аделина, хватит сырость разводить! — прикрикнул Джельсомино на жену. — У нас и без того в углу плесень завелась. Не обращай на нее внимания, девочка. Ты у нас умничка и всяким бабским сплетням и наговорам верить не станешь. Ну да, завтра и я могу сказать, что мой отец был побочным сыном Энрико Карузо или родным братом этого пройдохи Муссолини. Не слушай никого, девочка, вот тебе мой совет. Мне иной раз кажется, что в наш город сбежались сплетники со всей Сицилии, а может, еще и с подошвы и каблука нашего итальянского сапога. Аделина, я кому сказал — basta[23]!

23

Хватит (ит.).