Страница 84 из 98
— Все будет в порядке, — сказал подошедший сзади Тулио — Альфред Жермон, человек, ради любви к которому она, Виолетта, в итоге пожертвует всем, даже собственной жизнью. «Но как можно полюбить этого самодовольного толстяка? — промелькнуло в голове. — Сейчас он подойдет к самой рампе и начнет ублажать публику своим не таким уж и чистым «си», которое будет брать везде, где только возможно и даже невозможно. Нет-нет, Тулио тут ни при чем — твой Альфред живет в музыке. Верди все сказал о нем в звуках. Это прекрасный пылко влюбленный юноша. Это… Франческо в пору нашего медового месяца. Я буду очень его любить…»
Она не успела додумать до конца фразу, как очутилась на сцене среди слепящего блеска прожекторов и высоких ваз с живыми розами. «Libiam ne’lieti calici»[15], — пел Альфред с хором и смотрел на нее полными восторга и страсти глазами. И она поняла, что в ее сердце тоже внезапно вспыхнула любовь к этому юноше, ее охватили трепет, волнение. Она пела, почти не слыша собственного голоса, но знала, что он звучит легко, свободно… Оставшись наконец в одиночестве, она села прямо на ковер возле камина и, глядя на огонь, пыталась разобраться в своих чувствах.
В антракте подошел маэстро Штольц.
— Почему ты не смотришь на меня? Мы же договаривались на репетиции, что в финале ты будешь стоять возле рампы и…
— Виолетта не могла это сделать, — перебила его Маша. — Она столько пережила за тот вечер. Ей нужно было остаться совсем одной.
— Будешь делать то, что хочешь, когда станешь prima do
— Но я не могу жить чужими чувствами. Мистер Штольц, в конце концов это моя премьера, а не ваша!
— Дурочка, я же хочу тебе добра. — Старик обнял ее и похлопал по спине. — Ты пела замечательно. Как музыкант, я получил большое наслаждение, но твой импресарио…
— Оставьте его мне, — решительно заявила Маша. — С синьором Рандаццо я разберусь сама.
Арию из третьего действия пришлось повторить на «бис» — публика неистово топала ногами и швыряла на сцену цветы. Ньюорлеанцы оказались очень темпераментными зрителями, к тому же в зале было полно итальянцев. Маша чувствовала необычайный душевный подъем, хотя валилась от слабости с ног. «Ма-ри-я! Ма-ри-я!» — скандировала галерка. Импресарио, который после второго действия налетел на нее чуть ли не с кулаками и обозвал pazza[17], теперь весь расплылся в улыбке и твердил. «Браво, брависсимо». Она вдруг обратила внимание на высокого молодого человека — он стоял, оперевшись спиной о стену и сложив на груди руки, и смотрел на нее с нескрываемым интересом. «Знакомое лицо, — мелькнуло в голове. — Где-то я его видела. Где?..» Она не успела вспомнить — со всех сторон окружили родственники, знакомые. Дядя Массимо распевал во всю мощь своих легких «Libiam ne’lieti calici», при этом умудряясь целовать всех подряд женщин.
— Звонил Франческо, — сказала Лючия. — Откуда-то из Колумбии — забыла, как называется это место. Просил передать, что желает тебе успеха и очень тебя любит. Мария… — Лючия всхлипнула. — Ты такая талантливая, такая… великолепная… ты… ты… Мы скоро станем тебе не нужны.
Она разрыдалась.
Потом все куда-то делись, и Маша осталась одна в своей гримерной. Она сидела возле зеркала, не в силах поднять руки и разгримироваться. На нее глядело изможденное страданиями и смертельной болезнью лицо Виолетты. Ее била дрожь, болела грудная клетка. «Виолетта умерла от чахотки, — пронеслось в голове. — Но я же не она, а Маша, Мария Грамито-Риччи…»
— Встряхнись же, Мария. Тебе нужно жить, чтобы петь, — вслух сказала она. — И петь, чтоб жить, — добавила чуть тише. — Сегодня, кажется, ты сделала первый маленький шаг к достижению своей цели. Но до нее тебе еще идти и идти… Она увидела в зеркало, как открылась дверь и в комнату вошел молодой человек, который стоял возле стены.
— Кто вы? — спросила Маша у отражения в зеркале. — Вы похожи на настоящего Альфреда. Ради вас можно бросить все и… Ах, не слушайте меня Бога ради, — спохватилась она. — Во мне все еще звучит музыка Верди.
Молодой человек подошел совсем близко и улыбнулся ей в зеркало.
— Меня зовут Бернард Конуэй. Мы с вами уже встречались, но нас тогда не удосужились друг другу представить. Миссис Грамито-Риччи, я поздравляю вас с настоящим большим успехом.
Маша расхохоталась и поняла, что близка к истерике.
Она зажала рот рукой и испуганно посмотрела в зеркало. Оттуда ей все так же дружелюбно и приветливо улыбался Бернард Конуэй. У него было невозмутимо спокойное лицо.
— Все в порядке, Мария Джустина, Маджи. Можно, я вас буду так называть? Так звали мою покойную мать. Я сейчас уйду, потому что сегодняшний успех вы должны отпраздновать в кругу родных и близких вам людей. Но мы с вами еще увидимся, правда? До скорой встречи.
Он помахал ей рукой.
Маша обернулась и увидела, как за Бернардом Конуэем захлопнулась дверь.
Казалось, в этом небольшом итальянском ресторане собралась половина Нью-Орлеана. Его хозяин, синьор Сичилиано Джиротти, бегал по залу, добродушно покрикивая на официантов и собственноручно разливая по бокалам шампанское.
— Прекрасная синьора, вы гордость и любимица всего нашего города, — начинал он каждый свой тост и смотрел на Машу повлажневшими от восторга и умиления глазами. — В этом ресторане пел сам великий Марио Ланца. Я был тогда мальчишкой, но мой отец рассказывал, что Марио очень любил ризотто с грибами и розовую «Этну». Ах, синьора, как же вы пели! Особенно это. — Сичилиано выпятил толстый живот, задрал подбородок и запел высоким чистым тенором: «Addio, del passato bei sogni ridenti»[18].
Маша сидела в центре большого стола в окружении близких родственников. Она была в тонком шелковом платье кремового цвета и совсем без грима. Кружилась голова, хотя она выпила всего полбокала шампанского.
— Скушай чего-нибудь, очень прошу тебя, — умоляла свекровь.
— Отстань от нее, Аделина! — во всеуслышанье приказал жене Джельсомино. — Девочке нужно прийти в себя.
— Сначала ей нужно поесть, — громко возразила Аделина. — Она похудела за эту неделю на несколько фунтов. И стала бледная, как эта чахоточная Виолетта. Я очень боюсь за ее здоровье.
— Черт побери, да замолчи же ты наконец! У девочки фигура кинозвезды, а вот вы все расплылись и превратились в настоящие кули с мукой. Это от безделья, — сделал безапелляционный вывод синьор Грамито-Риччи. — Наша Мария работает как вол. Вот кто прославит на весь мир нашу славную фамилию.
Он наклонился и звучно поцеловал Машу в щеку. Она улыбнулась в ответ и благодарно похлопала Джельсомино по руке.
— Я предлагаю выпить за моего брата Франческо, — подала голос сидевшая напротив Лючия. — Если бы не он, мы бы никогда не познакомились с Марией. Так бы и сидели в своем пруду, как довольные сытые караси, смотрели на мир через экран телевизора, ходили в кино, в гости, старели, дурнели, толстели…
— Можно подумать, после того, как Мария стала оперной примадонной, ты похудеешь хотя бы на два фунта, — насмешливо заметила Габриэла, кузина Лючии и Франческо. — Наоборот, будешь ходить с ней по банкетам и приемам и станешь такой же толстой, как тетя Аньезе. Дядя Массимо говорит, она три раза присаживается отдыхать, когда идет из спальни в туалет.
Маша улыбалась одними губами и думала о своем. Ей было хорошо среди этих людей — ближе них у нее не было никого. Они любили ее как свою, теперь еще и восхищались ею. Благодаря им она достигла успеха.
Уроки вокала стоили очень дорого, но дружная семья Грамито-Риччи решила на семейном совете, что их невестка обязательно будет петь на сцене. Почти год она брала уроки у маэстро Дззаватини, некогда певшего на сцене «Ла Скала». Это он помог ей избавиться от тремоляции, открыв секреты дыхания, известные только очень опытным артистам старой школы бельканто. Он сказал, что у Маши уникальный диапазон — две с половиной октавы — и посоветовал обратить внимание на centrale, то есть средний регистр. Потом наступил день, когда маэстро заявил, что научил ее всему, что знал сам, и считает их дальнейшие занятия напрасной тратой времени и денег. Он сообщил ей имя педагога в Хьюстоне, сам позвонил ей по телефону и попросил прослушать Машу.
15
Высоко поднимем все кубок веселья (ит.).
16
Королева примадонн (ит.).
17
Сумасшедшая (ит.).
18
Простите вы навеки, о счастье мечтанья (ит.).