Яд в крови

— Нет. — Анджей поднял сухую ветку и принялся чертить на мокром песке какие-то иероглифы. — Когда мне станет совсем невмоготу, я пойду в то селение, где вы венчались. Думаю, туземцы не откажут мне в приюте, тем более что мне нужна всего лишь отдельная комната с кроватью и стол, на котором можно разложить бумаги. Возможно, я еще сумею доказать всему миру, в первую очередь себе, что я способен не только разрушать, но и созидать. Мой мир, девочка, вот-вот рассыплется на мелкие осколки, и Анджей Ковальский перестанет существовать.

— Папа, но…

— Это будет настоящая катастрофа, и меня уже не смогут спасти даже десять таких нежных романтических девушек, какой ты была в благословенную пору нашей любви.

— Прости, что все так получилось. — Маша наклонилась и прижалась щекой к щеке отца. — Я должна была узнать тебя еще там, в Москве.

— Ах нет, все получилось очень даже замечательно. — Анджей, слегка отстранившись, внимательно посмотрел ей в глаза. — Тогда я не был к этому готов. Возможно, на меня повлияла болезнь, а может, что-то еще. Так или иначе, я остаюсь. О тебе позаботится Франческо. Он славный парень. Но ты… Нет, я не имею никакого права говорить это вслух — я ведь не пророк. Любишь или тебе кажется, что любишь, — какая, в сущности, разница? Все равно на этом свете нет ничего вечного. Ладно, тебе пора. — Он поцеловал Машу в губы и на секунду к себе прижал. — От тебя пахнет, как от твоей матери. Она опоздала родиться лет на сто. И это меня в ней восхищало и умиляло. Да, она была настоящей свитезянкой. К счастью, тебя воспитала Юстина. Ты прелестная девушка, и я рад, что у меня такая дочь. Хотя я, наверное, никудышный отец. Прощай, моя девочка. Постарайся не забыть о том, что ты очень талантлива.

С борта военного катера Маша еще долго видела высокую прямую фигуру стоявшего на вершине скалы человека. Он был похож на высеченный из гранита памятник. У нее щемило сердце, но она чувствовала, что поступила бы на его месте точно так же.

— Бабушка Таисия, не отдавайте его в больницу. Ну пожалуйста, не отдавайте. Там его наверняка погубят. Петьку Самошкина загубили и Ваську Терешкина тоже. У них там все до одного врачи алкоголики. Я сама буду ему уколы делать — я умею.

У Нонны было полное невыразительное лицо и глухой монотонный голос, но Таисия Никитична знала, что душа у девушки добрая и отзывчивая и что она очень любит Толю. Из-за него, как предполагала Таисия Никитична, она и в девках осталась.

— Менингит дома не вылечишь, — сказала она. — Там у них разные лекарства…

— Вылечим. Обязательно вылечим. Фельдшер говорит, у него тоже в молодости был менингит. Его мать травами подняла. У него все рецепты записаны.

— Поступай как знаешь, — устало бросила Таисия Никитична, не спавшая две ночи — Толя бредил и по-страшному кричал. — Все равно: чему быть, того не миновать.

— Нет, бабушка, это вы неправильно говорите. Если чего-то очень сильно захочешь, оно обязательно сбудется. Я еще ничего так сильно не хотела, как его выздоровления. Он поправится, бабушка. Вот увидите — поправится.

Таисия Никитична приняла таблетку анальгина с пирамидоном и затворилась в своей комнате, оставив лежавшего в беспамятстве Толю на попечение Нонны. Она легла на свою высокую перину и накрылась с головой одеялом. «Как оно будет, так и будет. Что уж теперь делать? Сейчас бы соснуть часика два…»

Она проспала часов двенадцать. Проснулась среди ночи от жажды и, спустив с кровати ноги, с отчетливой ясностью вспомнила события минувших дней и громко простонала. Она видела перед собой Толю — мокрого, со слипшимися от ила волосами, которые закрывали половину лица. Его несли на каком-то грязном покрывале двое незнакомых мужчин. Левая рука свешивалась, цепляясь за высокую траву, правая лежала на животе.

— Я видел, как он с лодки сиганул — прямо в брюках и майке, — рассказывал один из мужчин (они оба были не местные — приехали из города на рыбалку). — Ну, думаю, пьяный. Минута прошла, а его все нет, только бульбушки со дна всплывают. Ну, мы поскорей подгребли к тому месту, я нырнул и наткнулся лбом на его пятку. Захлебнуться он не успел, хотя воды из него вылилось много. Видать, когда нырял, головой об дно стукнулся.

Таисия Никитична зачерпнула из ведра большую кружку колодезной воды и с жадностью выпила. Потом на цыпочках подошла к двери в Толину комнату.

Там горел тусклый свет. Приоткрыв небольшую щелочку, она увидела Нонну — девушка лежала на голом полу возле Толиной кровати.

Толя был накрыт по пояс простыней. Его грудь блестела капельками пота. В комнате резко пахло сосновой смолой и какими-то травами.

Услышав, как скрипнула дверь, Нонна подняла голову и прошептала:

— Он пришел в себя и сказал, что очень болит голова. Я сделала ему укол. Фельдшер растер мазью. Бабушка, он говорит, Толю остричь нужно наголо, а мне жалко: такие красивые волосы…

Нонна сморщила лицо, точно собираясь расплакаться.

— Новые отрастут еще краше, — сказала Таисия Никитична. — Пошла бы вздремнуть, а я с ним посижу — я выспалась.

— Нет, никуда я отсюда не уйду. Я сон видела — ясно-ясно. Там мне голос сказал: смерть тебя боится, и пока ты с ним, она в комнату ни за что не зайдет… Я даже оправляться здесь буду — вон я себе для нужды ведро помойное взяла. Ну а покушать мне мама принесет или вы. А вообще мне похудеть надо. — Нонна вдруг залилась пунцовой краской. — Оттого он и не любил меня, что я толстая была. Я теперь это точно поняла.

— Глупенькая ты девочка, — сказала Таисия Никитична и, чтоб не расплакаться, поспешила во двор, где выкурила наедине со звездами две сигареты. Она очень боялась, что Толя умрет, — у нее, кроме Толи, на всем свете не было ни души.

Потянулись однообразные дни, полные тревог и надежд. Племянник фельдшера остриг Толю наголо, громко лязгая машинкой. Нонна аккуратно собрала волосы в бумажный пакет и попросила Таисию Никитичну сжечь на костре, стоя спиной к западу и повторяя, пока горит огонь: «Тьфу три раза, гори в огне зараза». Костерок почему-то все время гас, и Таисия Никитична извела на него целый коробок спичек и повторила это странное заклинание раз восемьдесят. Нонна поднимала Толю, подкладывала ему под спину и голову подушки и протирала все тело темно-зеленой полынной настойкой, которой смачивала полотенце. Три раза в день она втирала ему в голову густую, терпко пахнущую сосновой смолой мазь, при этом что-то сосредоточенно шепча. Спала она возле его кровати, застелив жиденький матрац простыней в синий горошек. Тут же, возле Толиной постели, она и мылась, и расчесывалась, не спуская с него глаз. Таисия Никитична готова была отдать голову на отсечение, что Нонна при этом все время произносила какие-то заклинания, беззвучно шевеля губами. Толя таял на глазах. Чаще он был без сознания, когда же приходил в себя, жаловался на головную боль и просил пить.

Однажды Таисия Никитична заглянула в его комнату. Он открыл глаза и сказал, едва ворочая спекшимся от высокой температуры языком:

— Бабушка, ты знаешь, я, наверное, больше никогда не увижу Машу. Но она будет приходить ко мне во сне, и ради одного этого стоит жить, правда?

Вечером он попросил покушать и с жадностью съел большой ярко-алый помидор, сорванный прямо с грядки, и ломоть арбуза. Таисия Никитична обратила внимание на пальцы внука — они теперь словно состояли из трех плохо подогнанных частей, крайняя из которых заканчивалась длинным загнутым вовнутрь ногтем.

— Я сейчас постригу тебе ногти, — сказала она, с трудом сдерживая рыдания. — Ты похож на Иисуса Христа, которого только что сняли с креста.

— С Богом покончено, бабушка, — почти выкрикнул Толя. — Я отказываюсь служить ему. Он требует от человека непосильных жертв.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

«Господи, дай мне силы спеть этот спектакль! Я, кажется, забыла слова. Платье меня душит… И локон щекочет лоб. Зачем, зачем они зажгли на сцене столько свечей?..»

Маша стояла, оперевшись рукой о кулису, и старалась сосредоточиться. Она — Виолетта Валери, знаменитая парижская куртизанка, умная, очаровательная, беспечная. В нее влюблен чуть ли не весь великосветский Париж. Но в музыке увертюры уже чувствуется трагедия. «Скрипки играют на четверть тона ниже, — невольно отмстила она. — Штольц разнервничается и наверняка задаст такой темп…»