Разделенные

— Не пугай мальчика! Смотри, какой стеснительный.

— Ой, да он же абориген, только посмотри! Потерялся, наверное. — и громче, обращаясь к нему, спросила: — Тебе помочь, юноша?

Акайо отступил назад, выставив перед собой руки и извиняясь, что нарушил их уединение, но старушки продолжали наблюдать за ним, пока он не покинул двор. Насколько он успел понять эндаалорцев — они скорее беспокоились о возможно заблудившемся рабе, чем стеснялись при нем целоваться дальше.

За то время, пока он осматривал двор, фонарь в переулке успел совершенно погаснуть, и пока не собирался зажигаться вновь. Акайо подождал, привыкая к темноте, отправился разведывать видневшийся за следующим домом перекресток. Справа снова оказался тупик, а вот слева…

Он отпрянул назад, стараясь слиться со стеной. Сцена, разворачивающаяся на улице, явно не предназначалась для его глаз, но не смотреть оказалось выше его сил. Фонари, горящие вдали, резко очерчивали контуры фигур, и словно еще два крохотных, злых фонаря горели в глазах Таари.

Странная обида прошила сердце, была поймана, будто юркий дух, распята и зарисована в свитке разума. Акайо отвернулся, собираясь вернуться к машине до того, как его заметят, но донесшееся эхо слов Таари заставило его вновь поднять голову.

Удивление. Смущение. Непонимание. Акайо сгреб эти камни с доски, обещая себе подумать о них после. Стараясь ступать максимально бесшумно, вернулся в переулок под начавший разгораться фонарь и, слыша приближающиеся шаги, поспешил к машине.

Он успел вернуться и сказать, что в ближайшем дворе никого не нашел, когда из переулка вышла Таари, ведя перед собой за плечо Тетсуи.

— Ну, никто не успел потеряться, пока я за ним ходила? — она сама видела, что нет, и вопрос прозвучал наиграно весело. — Тогда поехали!

Пока они ехали домой, Акайо извлек из памяти только что испытанные чувства. Повертел мысленно в голове, разобрал на составляющие.

Обида. Таари была для него не просто недоступной и прекрасной гейшей, она была его недоступной и прекрасной гейшей. Он сам понимал, что это невероятно глупо, ревновать к кому-то такую женщину, свою хозяйку, у которой гарем из девяти человек, но тем не менее, это чувство было.

Удивление. Она повела себя необычно? Да, в чем-то, но скорее он удивился именно ее словам. И своей обиде, которая после этих слов ушла. К чему он ревновал, к ее злости? К ее резкости?

Подсмотренная картина миражом висела в его голове, начиная спорить за главенство с образом Таари в саду, и вызывая соответствующие телесные реакции. Акайо постарался взять себя в руки. В машине всех развлечений — вид из окна и лица других рабов, так что его реакцию на собственные мысли могли заметить, а он этого совершенно точно не хотел. Впрочем, хватило самой мысли, что кто-то может обратить внимание на его состояние, чтобы проблема исчезла сама собой.

Ему хотелось разобраться до конца, что же с ним происходит, но пока было не подходящее время и место, так что он представил себе холодильник, тот, что стоял на кухне и, невольно думая, как ругалась бы Нииша за долго открытую дверцу, осторожно сложил в дышащее холодом нутро все чувства, которые клубились внутри. Постоял, наблюдая, как медленно покрываются инеем эмоции, которые он изобразил разноцветными шарами, и чувствуя одновременно приходящее к нему ледяное спокойствие. Каких-то три месяца назад это было самое частое его чувство… Каких-то три месяца назад он назвал бы этот промежуток времени тремя полными лунами.

Ему вдруг очень захотелось захлопнуть мысленный холодильник, обмотать веревками и сбросить куда-нибудь в самое глубокое и холодное из всех озер, о которых он знал.

Но какой смысл? Эмоции все равно остались бы в нем, хоть и запечатанные, скрытые. И, переродившись, будто сгнившие фрукты, стали бы ядом, который мог уничтожить его куда вернее, чем…

Он остановился, не позволив себе додумать слово. Оно висело в нем застывшим на взлете зарядом фейерверка, замерзшей вдруг бурной рекой. Акайо мысленно присел, потрогал лед пальцами.

Он на самом деле уже знал, что под ним. Давно знал. Вопрос лишь в том, хотел ли он следовать за этим знанием.

Подо льдом в его воображении плыли рыбы, били хвостами и исчезали в бурлящем потоке. Вдруг оказалось, что между льдом и рекой — целый мир, и там, далеко внизу, в лодке без весел плыл человек с закрытыми глазами.

Акайо не удержал лицо, улыбнулся, признавая — вопроса нет. Выбора нет тоже. Есть только река, которая уже несет его. Вопрос лишь в том, возьмет ли он в руки весла.

Лед треснул.

Машина остановилась.

— Наконец-то приехали! — взволнованная Нииша, как обычно, уже ждала на пороге. — Таари, купи себе, наконец, телефон! Я же волнуюсь, хоть предупредила бы, а то прямо как вчера…

Таари только отмахивалась, смеялась и требовала ужин. Нииша стушевалась:

— Вы не поели в городе? Вот же я старая дура! — но тут же взяла себя в руки. — Ну ничего! Мальчики, быстро-быстро, давайте на кухню, сейчас мы с вами мигом сообразим, чем поужинать!

Нииша дала им свободу фантазии, так что стол получился очень кайнским. Рис, рис, еще немного риса, и, неожиданным гостем из южного региона империи, курица с овощами в глазури от Шоичи и Джиро. Сама Нииша навертела рулетики из ветчины и сыра, и критически изучала получившийся стол. Таари, все время готовки сидевшая на кухне и читавшая что-то с планшета, наконец подняла голову.

— Интересно. Нииша, а если им дать только рис, сколько блюд они сумеют приготовить?

Кто-то фыркнул, Иола серьезно задумался, Тетсуи покраснел. Гордо задрал подбородок Джиро, единственный из всех рабов не любящий рис. Тихо сообщил Акайо:

— Только из риса и воды — два. С сахаром — три.

Таари поддела вилкой рисовый шарик, укусила прежде, чем готовивший их Юки успел ее остановить. Сообщила, жуя:

— Вкусно. Но, по-моему, я начала с десерта.

Засмеялась Нииша, подтолкнула в спины стоявших рядом с ней рабов:

— Садитесь, рисовые люди! И рассказывайте тогда, что есть что, и как это все едят.

Ужин прошел странно. Акайо впервые видел, чтобы рабы так свободно разговаривали с Ниишей и Таари. Это было, наверное, весело и приятно для большинства, но ему самому долго было неловко. Казалось неправильным, что хозяйка вдруг оказалась настолько рядом с ними, пока он не заметил, как она на самом деле управляет разговором. Задает вопросы, делает паузы, улыбается так, что в ответ приходится улыбаться даже Джиро. А потом Акайо заметил, как нелегко ей дается этот разговор. Как на крохотные мгновения морщится лоб, проглядывает в глазах усталость, а иногда, почти незаметно, прокрадывается в них та дикая, опасная злость, которую он увидел в переулке. И как Таари тут же эту злость гасит. Смеется громче, говорит веселей — до следующего тревожного огонька.

Это было отчаянно неправильно, и, когда ужин кончился, рабы помыли посуду и Нииша отправила их спать, он пошел искать Таари.

Дом был пуст и темен. Ложилась спать Нииша, заплетая свою копну мелких кудрей в косу, кто-то из рабов плескался в гаремном душе. Акайо вошел в комнату, признавая свое поражение, и остановился, ошеломленный простой, очевидной догадкой.

Он толкнул потайную дверь, и она открылась.

— Пришел, — тихо сказала она, даже не глядя на него, и Акайо показалось, что хриплый низкий голос растекся по залу, заполнив его жаркой, горячей дрожью раскаленного воздуха тропического леса.

Таари сидела на высоком деревянном столе, поджав одну ногу под себя, и перебирала в руках длинный кнут.

Акайо опустил глаза. Подошел ближе. Опустился на колени, затем склонился, коснувшись лбом пола. Таари засмеялась — странно, отрывисто, будто кашляя смехом. Пробормотала:

— Ты же даже не знаешь, на что соглашаешься, глупый.

— Я знаю, — ответил Акайо в пол. И хотя в том смысле, который Таари вкладывала в слово “знаешь”, он лгал, в то же время он говорил правду.