Разделенные

Иола слегка нахмурился, думая. Аппаратов для перевода на нем не было, но, похоже, сформулировать свои мысли на эндаалорском ему было трудно.

— Если опасность? Так стоять… Может быть опасно. Всю ночь.

Нииша только отмахнулась:

— Если бы им стало по-настоящему плохо, ошейники бы не только отключили блокировку, но еще и спасательную бригаду с пожарными и реанимацией вызвали.

Это прозвучало очень странно. Акайо, вдруг почувствовавший себя канатоходцем, осторожно совместил в голове новый факт со всеми предыдущими. В его мысленной библиотеке ударил гонг. Из двух свитков родился третий, пока без текста, лишь с заголовком.

Слово “раб” в эндаалорском — точная калька с имперского, до последнего звука.

Но какой они в него вкладывают смысл?

Он размышлял над этим весь день, увлеченно подмечая мелкие детали. Ему и раньше нравилось учиться, но впервые Акайо открыл, или, вернее, переоткрыл для себя новый способ делать это. Наблюдение. Он успел освоить сравнение полученных знаний, умел находить в них противоречия и, хоть это и бывало очень страшно, умел признавать, что часть того, что он знал, оказалось ложью. Теперь он учился создавать свои собственные знания.

Если бы он писал эндаалорско-имперский словарь, как бы было описано слово “раб”? Как бы оно вообще переводилось?

День начался, протек через некоторую череду событий, во время которых он освоил использование водопровода, самозакипающего чайника и местную традицию варки чая. Варить чай здесь не умели. Акайо еще не знал, можно ли сказать об этом Ниише, и предпочел промолчать. Остальные рабы мелькали где-то на краю разума, Акайо старался не задерживаться на них в своих мыслях. Это было бы так же бесполезно, как расчесывать язву. Для наблюдения ему вполне хватало самого себя.

Когда вечером он закрыл за собой дверь в комнату, в чистом свитке появилась первая строчка. “Раб — это человек, выполняющий домашнюю работу”. И множество пометок, требующих уточнения — верно ли это для всех рабов или только для гаремных, всю ли работу могут выполнять рабы, или до какой-то их не допустят. А главное — ведь до того, как в этом доме появилось девять молодых кайнов, со всеми этими заботами справлялась Нииша. Тогда разница между рабом и слугой только в том, получает он за свой труд деньги или крышу и стол?

Акайо стоял в комнате, и пробовал на вкус слово “своей”. Насколько считалось, что комната ему принадлежит? И как это вообще можно было определить? Вероятно, если бы он что-нибудь здесь повредил, ошейник остановил бы его, а Нииша отчитала и придумала неприятную работу.

Когда-то давно, в детстве, у него были татами, бамбуковый меч и личная пиала. Если бы он сломал что-нибудь из них, он был бы наказан отцом.

В армии он получил военную форму и меч, и тоже должен был содержать их в порядке…

Мысль сформулировалась, легла в свиток. Он старался мысленно писать на имперском, но вертлявые иероглифы постоянно норовили распасться на эндаалорские буквы. Будто такие кощунственные идеи просто нельзя, невозможно было записать на языке его страны.

“Раб — человек, находящийся на правах ребенка в семье или солдата в армии”.

Начала болеть голова, Акайо сел на ковер, изо всех сил сжимая виски. Мысленный свиток вырвался из-под контроля и теперь заполнялся сам, помимо его воли.

“Раб — человек, находящийся на правах ребенка. Или женщины. Или солдата. Или младшего товарища”.

Хозяин покупает раба. Покупает право контролировать его действия, право на его тело, его жизнь. Но Нииша сказала, что ошейник сам вызвал бы тех, кто мог бы помочь рабу, попавшему в беду. Конечно, ведь здесь не убивают. Здесь смерть — самое страшное, что может случиться, и считается, что никто и никогда ее не заслуживает.

Даже рабы. Даже враги.

В памяти всплывали сцены — провинившийся солдат, которого приговорили к самоубийству. Вор, над которым заносят меч. Гадалка.

В империи снисхождение, излишнее милосердие считались проявлением слабости. Для Эндаалора оно было силой.

В разум вползала, будто ядовитая змея, заключительная, самая ужасная мысль. Акайо откуда-то знал, что если позволит себе подумать ее, то граница между правдой и ложью размоется окончательно, перестроится. Эндаалор победит, и после достаточно будет лишь научить бывшего имперца пользоваться всеми местными машинами, чтобы сказать, что он полностью влился в здешнюю жизнь. И Акайо с глупым, совершенно бессмысленным упорством отгонял эту последнюю мысль, представлявшуюся ему смертельным ударом меча. Сражался пока мог, но все же, уже засыпая, проиграл.

Он подумал: “Чем тогда эндаалорское рабство отличается от нашей жизни?”

Он проснулся ночью от того, что кто-то подошел к его двери. Когда неожиданный посетитель постучал в дверной косяк, выдавая этим, что войти хочет кайн, еще не привыкший к тому, что двери и стены сделаны не из бумаги, Акайо уже стоял на ногах.

— Входите, — негромко пригласил он.

Морщась, вошел Джиро. Акайо понял, что обратился к нему на эндаалорском. Если бы это случилось позавчера или даже вчера, он ужаснулся бы тому, что начал говорить на этом языке как на родном. Сейчас ему было лишь немного неловко, словно кто-то застал его в момент неудачного выпада в тренировочном бою.

— Генерал, мы ждем ваших приказаний.

Джиро склонился в глубоком поклоне. Акайо с некоторым усилием поклонился в ответ — ему пришлось задуматься о том, насколько низко он должен склонить голову, если этот человек обратился к нему как к генералу. Похоже, знание о правильных поклонах успело отойти на дальние полки его библиотеки.

Смысл сказанного до него дошел чуть позже. Это было сравнимо с пропущенным ударом, когда тяжелая бамбуковая палка учителя с размаху втыкается под ребра, отбрасывая замешкавшегося ученика и выбивая воздух из его легких.

Они ждали его приказаний. Но здесь было лишь трое из его армии! Или они успели сказать остальным о генерале Акайо?

— Я разработал возможный план, генерал. Если мне будет позволено, я хотел бы представить его вам.

“Хотел”. Как бы Джиро записал это слово? Для него было три символа: праздное желание, жизненная необходимость и угроза.

Акайо заставил себя сосредоточиться. Мысли разбегались, разлетались подхваченными ветром свитками. Он ухватился за единственную подходящую. За правду.

— Я прошу тебя, Имамото Джиро, не называть меня генералом. И не говорить обо мне, как о генерале, ни в моем присутствии, ни без него.

Джиро не смог — или не захотел — скрыть свои чувства, и его разочарование прошило Акайо, будто раскаленный клинок. Бывший солдат снова склонил голову, уже куда менее почтительно, и вышел, не став дожидаться ответного поклона.

Акайо закрыл за ним дверь, опустился на ковер. Было не так больно, как он думал, но все равно тошно и горько. Он считал, что сказал правду, и это было правильно, хоть эта правда и не была такой, в какую хотели бы верить его солдаты. В какую хотел бы верить погибший генерал, от которого остался лишь раб — человек, которого желтоволосая медсестра записала как Акаайо. И этот человек не мог, не желал возглавлять побег, задуманный восторженным глупцом.

Несмотря на принятое решение и признанную в первую очередь им самим правду, спал Акайо плохо. Снилось землетрясение, частый гость его детства, и много раз за ночь он просыпался с колотящимся сердцем. Было страшно и стыдно за этот страх, и в конце концов Акайо, устав и измучившись, сел, привалившись к стене и вытянув ноги. Тускло светила лампа, запутавшаяся, спит или нет странный жилец. Хотелось пить, но Акайо не помнил, была ли вода в общей комнате, и в любом случае не хотел в нее выходить, подозревая, что наткнется на планирующих побег людей. Они могли подумать, что он все же хочет к ним присоединиться, или что он подслушивает, и оба заблуждения были бы Акайо неприятны. До него и так доносились то и дело слишком громкие голоса.

— Мы подложим под ошейник… Дерево в саду… На восходящее солнце…