Страница 11 из 16
— Джим! Чем могу помочь?
— Я надеялся, ты сможешь обойти кое-какую бюрократию. Мне нужна копия моей медицинской карты.
— Твоей собственной? Думаю, с этим проблем не будет. Ты здесь лечился?
— Ага. Поступил в канун нового года в 2000 — хотя нет, это было после полуночи, значит, 1 января 2001.
— Давненько, — сказала она, и я услышал стук клавиш.
— Девятнадцать лет.
— Хмм. Ты уверен насчёт даты?
— Ещё бы.
— Может, ты лечился амбулаторно? Не все записи за те годы сохранились в центральной системе.
— Да нет, это была экстренная хирургия.
— Боже, правда?
— Ага.
— Тебя привезла «скорая»?
— Да.
— Я ничего не нахожу. Ты помнишь фамилию хирурга?
— Бучер[14], — ответил я.
— Ха, — сказала Сэнди. — Прикольно.
— Я тогда так и подумал!
— Но в системе нет доктора Бучера. Ты уверен, что это было в нашей больнице? Может быть, в Футхиллс?
В тот момент я уже не был ни в чём уверен.
— Ну… может быть. Э-э… а ты можешь попробовать мою фамилию с ошибкой? Иногда её записывают как Марчукк.
— А! Ладно… Ага, есть такой, только… ха!
— Что?
— Ну, дата не первое января — никто не назначает плановых операций на первое января: слишком велика вероятность, что операционные понадобятся для чего-то экстренного, а все хирурги, какие могут, в этот день катаются на лыжах.
— Плановая операция?
— Именно. В понедельник, девятнадцатого февраля 2001 тебе удалили инфильтративную протоковую карциному.
— Что-что?
— Это рак груди.
— Я мужчина.
— У мужчин тоже бывает рак груди. Не так часто, ведь у вас совсем мало грудных тканей, но такое случается. Здесь сказано, её удалили под местным наркозом.
— Нет, нет; это наверняка кто-то другой, кто-то с похожей фамилией. Кроме того, я тогда учился в университете в Виннипеге; я не мог быть в Калгари.
— А по какому поводу ты был здесь в январе?
— Меня пырнули ножом.
— Господи Иисусе! Что же ты такого сделал? Сказал кому-то, что голосовал за либералов?
— Что-то вроде того.
— Я не нахожу никаких следов твоего пребывания здесь из-за чего-то подобного.
— Ты уверена?
— Угу.
— Э-э… ладно, о’кей. Спасибо, Сэнди.
— Джим, так что всё это…
— Мне нужно идти. Поговорим позже.
— Ладно. Пока.
— Пока.
Я упал обратно в кресло, учащённо и хрипло дыша.
7
— Хорошо, — сказал я, глядя на море лиц. — Субъективна мораль или объективна? Кто ответит?
— Субъективна, — отозвался Борис, не потрудившись прежде поднять руку.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что она разная у разных людей.
— И у разных культур, — добавила Нина.
— Правильно, — сказал я. — Некоторые люди за аборты, другие — против. Некоторые верят, что всегда нужно протягивать руку помощи; другие считают, что вы ослабляете людей, ограждая их от необходимости бороться самим. Верно?
Кивки.
— Но Сэм Харрис… кто знает, кто это такой?
— Знаменитый атеист, — ответил Кайл.
— Да, верно; его самая известная книга — «Конец Веры». Но он также написал другую, под названием «Моральный ландшафт», в которой доказывал, что если вы определяете моральные деяния как такие, что способствуют процветанию осознающих себя существ, то существует и такое явление как объективная мораль. Рассмотрим такой сценарий. Вообразим себе мир, в котором каждый человек испытывает максимум страданий; каждый испытывает такую физическую и эмоциональную боль, какую только способны испытать человеческое тело и разум — что-то вроде пребывания в аду или, я не знаю, в Питтсбурге.
Смешки.
— Итак, говорит Харрис, что если мы можем уменьшить эти страдания на самую малость? Что если мы уменьшаем физическую боль с уровня десять из десяти до уровня девять из десяти пускай даже для одного-единственного человека? Будет ли это объективно моральным деянием? Существует ли какой-либо мыслимый контраргумент, система морали, в которой неуменьшение боли может считаться правильным поступком? Да, да, мы можем изобрести сценарий, в котором это игра с нулевой суммой — я уменьшаю твою боль, но боль кого-то другого вследствие этого увеличивается. Однако это не та ситуация, что описывает Харрис. Он сказал, что каждый человек испытывает максимально возможный объём страданий; ослабление боли одного человека никак не может усилить боль другого. Так что в данных обстоятельствах не является ли уменьшение страданий даже одного человека объективно моральным деянием? А уменьшение страданий двоих — это даже лучше, верно? А если вы способны уменьшить страдания каждого, пусть даже совсем чуть-чуть — не будет ли это моральным императивом?
Бориса это не убедило.
— Да, но кто может сказать, какую максимальную боль может испытывать человек?
— Ты смотрел «Призрачную угрозу»?
Некоторые из студентов снова засмеялись, но Борис лишь нахмурился.
— Если что-то может стать немного меньше, оно может стать и немного больше.
— Но не в том случае, когда в чувстве боли задействованы нейроны, — ответил я. — Если все регистрирующие боль нейроны срабатывают одновременно, это максимум. Человеческий мозг — объект конечных размеров.
— У некоторых более конечных, чем у других, — сказала Нина, выразительно глядя на Бориса.
— Так вот, — продолжил я, — о моральном релятивизме мы поговорим позже. Сегодня же я хочу коснуться утилитаризма — а утилитаризм стремится к полной противоположности ада из мысленного эксперимента Сэма Харриса. Утилитаризм — ужасно неудачное название. Оно звучит холодно и расчётливо. Но на самом деле это тёплая, даже любящая философия. Иеремия Бентам и Джон Стюарт Милль были её первыми сторонниками и пропагандистами, и они говорили, что все действия должны быть направлены на достижение наибольшего счастья для наибольшего числа людей. Чем счастливее люди, тем лучше. Чем больше счастливых людей, тем лучше.
Я посмотрел на Бориса, который снова хмурился.
— Товарищ, — сказал я, — у вас несчастный вид.
Нина и несколько других студентов засмеялись.
— Просто это кажется таким своекорыстным, — сказал Борис.
— А, но это вовсе не так, — ответил я. — Бентам и Милль оба ясно выразились на этот счёт. В рамках утилитаризма следует быть нейтральным, оценивая собственное счастье в сравнении со счастьем кого-то другого. Да, эта философия не призывает к самопожертвованию — ты не обязан жертвовать собственным счастьем ради счастья другого. Но если какое-либо действие приводит к тому, что твоё счастье немного уменьшится, а счастье кого-то другого увеличится значительно — то здесь вопросов нет: ты должен это сделать. Ты не можешь ставить свои нужды впереди нужд других людей.
— Расскажите, как это работает в вашем случае, — попросил Борис.
Когда я впервые уехал в университет, то оставил массу своих вещей в родительском доме в Калгари; Хизер сделала то же самое. Но когда умер наш отец, цены на жильё в Калгари пробивали все потолки, и мама захотела найти для себя дом поменьше. Я приехал и избавился от вещей, которые были мне не нужны, а то, что хотел сохранить, перевёз в Виннипег на взятом напрокат грузовике. И, как это случается с коллекцией хлама, которое, как ты считаешь, может когда-нибудь пригодиться, не прикасался к ним с тех самых пор — хотя время от времени отвозил ящик-другой на свалку, чтобы будущим аспирантам-археологам было чем заняться.
Я приехал в складскую ячейку, которую снимал для этой цели, и принялся в ней рыться. Бо́льшая часть моего барахла хранилась в одинаковых картонных коробках, которые я купил в конторе по организации переездов, но кое-что было сложено в банковские ящики, а старая одежда — несомненно вышедшая из моды, хотя я, наверное, последний, кто способен это подтвердить — в ярко-оранжевых мешках для мусора. В свой тёмный период я жил в Виннипеге, но, как я полагал, могли найтись открытки с пожеланиями выздоровления, относящиеся к моему пребыванию в больнице в Калгари, или копии полицейских протоколов, относящихся к нападению. Но я не смог найти ничего похожего.
14
(англ.) мясник