Страница 4 из 36
И вдруг чувствую: онемели пальцы. Как с мороза. Непривязанный заряд отвалился от рельса.
— Люлько, — кричу, — на помощь!
Но верёвочку в темноте не отыскать. Потерялась верёвочка.
Тут матрос, не долго думая, приставил свой сапог. А подошва у сапога, известно, как пружина: упёрлась в заряд и держит!
Заряд на месте. Остаётся поджечь пороховой шнур. Поджёг. Горит.
— Берегись! — И я хватаю матроса за руку.
Кубарем скатываемся под откос. Бежим прочь.
Позади — короткая вспышка пламени. С воем разлетаются в стороны куски взорванного рельса.
Опять взрыв. Отчего это? Непонятно.
Но загадочный взрыв такой силы, что прижимает меня к земле.
И я теряю сознание...
Очнулся я от холода. Перевожу дыхание и чувствую: пахнет землёй, сыростью.
Я — в железнодорожной канаве. Пробую встать.
Рядом матрос.
— Петро, — шепчет, — ты жив?
— Ой, Люлько, не знаю. Всё тело болит, не шевельнуться... А слышал, был второй взрыв? Какой-то непонятный.
— Непонятный, однако же обоих нас искалечил. Да заодно и похоронил!
Только теперь я заметил, что мы под паровозом.
Какой он страшный!.. Брюхо распорото, словно чёрная пещера нависла над нами. И всюду в железе сквозные дыры. Через дыры на нас светит луна.
Страшно? Вовсе нет — мне стало весело: это же белогвардейский бронепоезд вверх тормашками! От моего, красноармейского кубика. Не спасла его и английская броня!
Говорю матросу:
— Люлько, в честь победы давай крикнем... ой-ой, больно... ура!
Он тихонько хлоп меня по губам ладонью:
— Молчи. Люди...
Наверху послышались голоса.
«Белые?..»
Люлько схватился за винтовку, нацелил вверх.
Людей не видно.
По голосам — не меньше троих-четверых. А белые или наши — из разговора не понять.
Вдруг слышу: спускаются с паровоза. На меня сыплется железный мусор.
Спустились. Начинают обшаривать землю. Теперь могут нас обнаружить...
Матрос сунул мне в руки наган.
Лёжа, но как-нибудь выстрелю.
Вдруг окликают нас:
— Агашин! Люлько! Если живы, отзовитесь! И четверо выходят из-под паровоза на свет. «Наши!»
Матрос опускает винтовку.
Я сбрасываю с груди наган.
Хочу крикнуть, отозваться — и не могу.
От радости сдавило горло...
— Крепко же тебя, паренёк, воздухом ударило, — сказал фельдшер, заканчивая меня осматривать. — Не миновать госпиталя.
И перешёл к матросу.
А я фельдшера и не слушаю: не хочу, ни за что не хочу в госпиталь!
Лежал я теперь на сухом месте, согрелся. «Интересно бы, — думаю, — на пленных поглядеть».
Подзываю разведчиков, спрашиваю, много ли пленных забрали на бронепоезде.
— Пленных нет.
— Как так нет? Неужели погибли? Все до одного, вместе с бронепоездом?
А ребята:
— Не было здесь бронепоезда. Свалился обыкновенный паровоз.
Значит, перехитрили нас белые.
Оставили в дураках!
Должно быть, я жалобно застонал, потому что разведчики наклонились ко мне, принялись успокаивать.
Растолковывают, что выпустить паровоз на линию проще простого. Для этого, дескать, и людей не надо. Долго ли, поднявшись в будку машиниста, открыть пар да выпрыгнуть?
Слушаю я всё это, но не пойму главного.
— Простой, мирный паровоз... Зачем ему бродить здесь по ночам?
Ребята перебивают:
— Ого, хорош мирный! Паровоз-то с начинкой. Оттого его и разорвало.
— Петро, — вмешался матрос, — чего ж тут не понять? Слыхал про морские торпеды? Торпеду пускают по воде во вражеский корабль. Ударит, взорвётся, и корабль — ко дну. А полковник начинил взрывчаткой паровоз, пустил, как торпеду, против нашего бронепоезда.
Ух, какая ненависть разгорелась во мне против белогвардейского полковника!
Какими только словами я не грозился!
Но что стоили мои угрозы? Полковник жив-здоров, пьёт, наверно, утренний кофе с английскими сливками и французским печеньем.
И бронепоезд с наглым названием «Долой красную Москву!» стоит целёхонек.
А меня несут на руках в госпиталь.
Рядом в одном сапоге ковыляет матрос.
И от всего этого хотелось зареветь.
Доктор сказал, что лежать мне не меньше месяца.
Тридцать дней в тылу! Сюда даже гул стрельбы не долетает: петухи кукарекают, гуси гогочут.
Маялся я, маялся, ворочаясь на койке... Вдруг ко мне посетитель в белом халате. И кто бы вы думали? Наш командир бронепоезда! Рассказал он мне про все новости на бронепоезде.
Потом улыбнулся — непонятно чему. И раскрывает пригоршню.
Гляжу — на ладони красный лоскут распускается в виде розы. А посредине — часы. Пузатенькие, на длинной цепочке — ну, загляденье, до чего хороши!
— Нравятся? — спрашивает.
Я головой киваю.
— Потрогать хочешь?
Приподнял я часы, подержал в руке.
— С обновкой, — говорю, — вас, товарищ командир!
И нацеливаюсь положить часы обратно, в их красное гнёздышко.
А командир:
— Не торопись, Петя, класть, разгляди получше.
И замечаю я надпись на обратной крышке. Мелкими буковками вырезано:
Подрывнику АГАШИНУ П. И.
за храбрость и умелость.
От командования бронепоезда «Красный воин».
Это было так неожиданно, что я чуть не выронил часы.
— Нет, нет, — бормочу, — мне не за что. Не возьму!
Тороплюсь объяснить, что награда неправильная. И про верёвочку сказал, которую не мог завязать. И про то, что матрос из-за меня в одном сапоге остался. И про бронепоезд. Враг-то от нас ускользнул. Какая же это храбрость? Какая умелость?
Командир выслушал меня и говорит:
— А теперь я скажу, а ты послушай. Товарищ Агашин! — Говоря это, командир встал. — Рискуя жизнью, вы уничтожили вражеский паровоз-торпеду. Родной наш бронепоезд «Красный воин» благодарен вам. Примите заслуженную награду.
Взволнованный, я принял часы обеими руками.
— Служу Советскому народу!
Командир ушёл, а я зарылся головой в подушку и приложил к уху часики.
А там внутри: «Тик-так, тик-так, тик-так...»
Будто весёлые кузнецы по наковаленке названивают.
Наконец-то меня выписали из госпиталя!
На бронепоезде встретили как родного. Ребята обнимают, руку жмут. Поздравляют с наградой.
Дорофеич, увидев меня, зашевелил усами, заулыбался:
— Ну-ка, Петруша, покажись!
Он ощупал мои руки, плечи, шутя дал подзатыльника, от которого я закачался.
— Эге, — говорит, — да ты совсем ослаб, лёжа в госпитале! Ну, не беда: теперь я поваром — ребята выбрали. Так что готовься съедать двойную порцию!
А вот и матрос.
Мы кинулись друг к другу.
— Люлько!
— Петро!
Обнялись, поцеловались и снова обнялись.
— Люлько, — спрашиваю, — ну, как же твоё здоровье? Поправился после взрыва?
Матрос заломил бескозырку и подмигнул:
— А что мне, морскому волку? Я и в море тонул и в огне горел. От меня, браток, и пуля отскочит, и штык об меня поломается. Здоров!
А помнишь Оксану? — спросил Люлько. — Ну, девчонка, что хотела в речке утопиться? Теперь она санитаркой, да поглядел бы, как она ловко раненых перевязывает.