Страница 10 из 28
Принцип работы царит сегодня не только в практической жизни, но и в области мышления, и в научных системах. «Если, например, принять во внимание те методы, при помощи которых современная физика пытается трактовать материю, стремление биологии обнаружить потенциальную энергию жизни за ее переменчивыми проявлениями, усилия психологии истолковать сон и само сновидение как различные формы деятельности, то придется признать, что здесь мы имеем дело не с чистым познанием, но со специфической формой мышления. Эти системы заявляют о себе как системы рабочего», и именно характер рабочего «определяет создаваемую ими картину мира… Они приобрели иной смысл; по мере снижения значимости чисто познавательного аспекта в них все ярче проявляется особый характер власти». Эти идеи Юнгера можно было бы легко подкрепить новейшими примерами из области эпистемологии или критики научного метода познания, нацеленной против того чисто прагматического и практического характера, который присущ даже самым абстрактным направлениям современной науки. Прямо или косвенно все они сформированы не принципом бескорыстного познания, но принципом действия и эффективности, а следовательно, согласно терминологии Юнгера, принципом «работы».
Естественно, между современным принципом работы и миром техники существуют теснейшие связи. Однако, согласно Юнгеру, чтобы их разглядеть, необходимо отказаться от понятия абстрактной техники. Для понимания современной техники необходимо учитывать особую волю и стоящий за нею гештальт, ибо в противном случае любые технические средства «останутся всего лишь игрушками». Мы уже знакомы с излюбленной формулой Юнгера: «техника есть способ, при помощи которого гештальт рабочего мобилизует мир». С этой точки зрения техника приобретает совершенно иное значение, нежели то, каким она обладала в прогрессистских социологических системах конца XIX — начала XX века; она приобретает глубоко и «экзистенциально» революционный характер; ее триумфальное шествие «оставляет за собой горы трупов и растоптанных символов», а по мере последовательного, незримого утверждения нового гештальта расширяется и пространство разрушения.
Юнгер рисует нам картину современных крупных городов, где возрастающее с каждым днем движение неумолимо затягивает всех и вся. «Это зловещее и однообразное движение; сплошная круговерть механических масс, стиснутых в монотонном бурлящем потоке, регулируемом звуковыми и световыми сигналами. Печать сознания, строгой рациональности придает этому непрерывному круговращению, напоминающему ход часового механизма или мельницы, видимость порядка… Этот тип движения свойствен не только лучащемуся холодом искусственному мозгу, созданному человеком… Он заметен повсюду, куда проникает взор, — не только в средствах сообщения, чья скорость механического преодоления расстояний стремится достигнуть скорости пули, но и во всякой деятельности как таковой»; он царит на полях и в шахтах, в мелких мастерских и на крупных предприятиях; не обходит ни научные лаборатории, ни коммерческие офисы. «Он имеет силу как там, где действуют и мыслят, так и там, где сражаются и развлекаются… Это сколь примитивный, столь и всеобъемлющий голос самой работы, стремящийся перевести на свой язык все, что можно помыслить, почувствовать и пожелать». Природа этого языка, по сути, механистична. Но для Юнгера важнее показать, что в новом пространстве «старое деление на механическое и органическое более не работает». «Здесь причудливым образом стираются все границы, и бесполезно предаваться праздным размышлениям о том, жизнь ощущает растущее стремление выражать себя механическим языком или же некие силы, действующие под механическими масками, втягивают живую реальность в орбиту своих интересов». Впрочем, одно не исключает другое. «Каковы бы не были причины этого смешения и как бы мы к нему не относились, нет никаких сомнений относительно его неотвратимой реальности».
Таким образом, Юнгер уделяет надлежащее внимание моменту, почти ускользнувшему от внимания других критиков современного мира, которые, исходя из мнимо нейтрального характера современной техники, то есть оценивая ее исключительно как средство, прошли мимо роковых последствий ее применения. Всякая форма жизни обладает собственной техникой, единственно ей соразмерной и родственной, говорит Юнгер. Поэтому «заимствование чужой техники равнозначно признанию вассальной зависимости, что может иметь еще более тяжкие последствия, когда речь идет о духовной сфере». Современную, то есть машинную, технику «следует понимать как символ определенного человеческого типа, поэтому, если ее использует другой тип, он тем самым как бы начинает служить чужим богам». Юнгер сосредоточивает свои доводы на том, что поскольку подобная техника имеет органическую и естественную связь с гештальтом рабочего, она разрушительна для всякого другого гештальта и ее внедрение равнозначно прямой атаке на все старые отношения. Этим же объясняется инстинктивное отвращение к технике, которое поначалу питали последние представители основных сословий (Urstande), на которые делилось традиционное общество до наступления буржуазной эпохи: священники, воины и крестьяне. «Истинный воин крайне неохотно использует новые боевые средства, предоставляемые техникой. В современных армиях, вооруженных по последнему слову техники, сражается уже не сословное рыцарство, ибо рыцарь как представитель определенного сословия, используя эти средства, перестает быть таковым; современная армия есть форма, в которой выражает себя гештальт рабочего в условиях войны. Точно так же, казалось бы, ни один христианский священник не должен сомневаться в том, что электрическая лампочка, заменившая собой неугасимую лампаду, является чисто техническим усовершенствованием и никак не связана с сакральным. Однако поскольку нейтральной, абстрактной техники не бывает, совершенно очевидно, что здесь должно действовать иное влияние. Поэтому те верующие, которые продолжают отождествлять царство техники с царством сатаны, выказывают более верный инстинкт, чем те, кто устанавливает микрофон рядом с Телом Христовым. Равным образом, повсюду, где крестьянин пользуется машинами и моторами, более нельзя говорить о крестьянском сословии. Крестьянин, который начинает обрабатывать поля не лошадьми, а „лошадиными силами“, утрачивает свою сословную принадлежность. Он также становится рабочим в своей частной области и вносит не меньший вклад в разрушение сословного порядка, чем его предки, напрямую перешедшие к индустриализму. Поэтому перед ним столь же неотвратимо, что и перед промышленным рабочим, встает новая проблема: либо он станет воплощением гештальта рабочего, либо исчезнет».
Тот удар, который наносит техника традиционным историческим единствам, проявляется также в условиях войны. По словам Юнгера, на самом деле в современной войне линия разделения фронтов пролегает в метафизическом измерении иначе, чем это представляется воюющим; точно так же огонь, обрушивающийся с обеих сторон на головы сражающихся солдат, в действительности направлен против одной цели. Современная война, рассматриваемая как технический процесс, ломает нечто большее, чем просто физическое сопротивление побежденной нации. На ней идет невидимая атака против пользователей техническими средствами. На войне народы и государства во многом перестают быть тем, что они представляли собой в мирное время; они обретают форму рабочих единств. Здесь идет призыв, мобилизация и активизация сил, которые заходят гораздо дальше поставленных целей. Но «если в центре действия, в эпицентре разрушений, каковой, однако, сам остается неповрежденным, мы сумеем разглядеть гештальт рабочего, нам откроется единый характер и четкая логика самого разрушительного процесса». Поэтому нет ничего удивительного в том, что в результате великой войны последние остатки старых режимов, в частности монархических и династических, рухнули как карточный домик, а вместе с монархами исчезли прежние привилегии каст и сословий; впрочем, и возможность сохранения того же буржуазного образа жизни становится сегодня все более сомнительной.