Дотянуться до моря

— Позвонил бы, если бы был хоть малейший шанс, что отцовское напутствие принесет какую-то пользу, — фыркнул я. — Ты ведь уже все ему сказала, верно?

— Да, конечно, — вздохнув, подтвердила мои предположения Марина. — И он обещал быть хорошим мальчиком.

— Ну, вот видишь? — усмехнулся я. — Зачем еще раз понапрасну воздух сотрясать?

— Ладно, — согласилась Марина. — Жду тебя.

Вечерние дороги были почти пустыми, но тем не менее, когда я, заскочив по пути на круглосуточный цветочный развал у метро «Волгоградский проспект», позвонил в дверь, была уже одна минута первого. Появившаяся на пороге Марина была одета в длинный желтый плюшевый халат и тапочки с помпонами, на носу у нее смешно сидели очки, которые она надевала крайне редко, вынимая из глаз контактные линзы только перед сном. Она походила сейчас на большую мягкую игрушку, всем своим таким домашним видом показывая, что никаких претензий на мужнино внимание к ней, как к особе противоположного пола, у нее нет и быть не может. И вместе с приливом горячей, как молоко с маслом в детстве, нежности к этому такому своему, такому родному существу я испытал острый укол стыда.

— Это тебе! — пряча глаза, сказал я, протягивая ей розовый букет.

— Ой, какая красотища! — завосхищалась Марина. — Надо же, ночью… Какой романтик! Спаси-и-ибо! Но ведь заранее поздравлять нехорошо…

— Уже можно, — сказал я, показывая ей циферблат своей Омеги, показывающей две минуты первого. — С днем рождения!

Повинуясь неожиданному порыву, я присел, подхватил жену под заднюю мягкость, поднял, — хрустнули коленные суставы. Взмыв вместе с букетом чуть не к потолку, Марина ойкнула от страха, уцепилась свободной рукой за мою шею. Я поднял вверх взгляд — из-за линз очков ее глаза смотрели на меня с восхищением и покорностью. Этот взгляд был, как в пионерском детстве доверие старших товарищей: не оправдать было совершенно невозможно. Противно скрипя коленями, я двинулся в спальню. Кровать жалобно застонала под тяжестью гукнувшихся на нее тел и букета. Желтый подол распахнулся — под ним на Марине ничего не было. Я успел подумать, что, похоже, сегодняшнее жонино смиренное равнодушие к предмету нашей последней размолвки было несколько деланным, но на мой наступательный порыв это уже никак не могло повлиять. Я потянул за толстый конец халатного пояса, но только затянул узел. Развязывать было некогда, и я просунул руку под пояс, нашел пальцами Маринину грудь, с наслаждением сильно сжал.

— Синяки… останутся…, - задышала она, ища губами мой рот. — У меня завтра… продажа… блузка открытая… декольте…

— Пудрой замажешь, — выдохнул ей в рот я, еще сильнее сжимая пальцы.

В ответ Марина громко, протяжно застонала, и я точно знал, что не от боли.

Потом мы, тяжело дыша, лежали и молчали. Постепенно дыхание наше выровнялось, но говорить не хотелось. То есть, я с удовольствием рассказал бы сейчас жене, что на душе у меня легко и безоблачно, и совесть ни малейшим щипком не тревожит меня. Но это подразумевало бы объяснение, по какому поводу такая идиллия царит у меня в душе именно сейчас. Пришлось бы объяснить, что это из-за того, что в присутствии Марины отношения с Ивой каким-то темным облачком всегда маячили в самом углу моего небосклона, малой гирькой все равно давили, едва-едва щемили, еле ощущаемо кололи, а сейчас этого нет. И что с бешеной дочкой ее я повел сегодня себя единственно правильно — даже представить трудно, под каким грузищем изнывала бы сейчас совесть, если бы три часа назад я допустил юную Дарью Эскерову до своего тела. А тогда, в Турции если бы сподобился? Ведь пронесло, что называется, на тоненького, еле-еле, чисто конкретно случайно! И ведь, пьяный козел, хотел ведь тогда, желал тощего тельца дочери Ивы и Аббаса Эскеровых, вожделел, помню! Боже, как хорошо, что хоть этого прегрешения нет на мне! Как легко, как прозрачно! И молчал я сейчас только потому, что рассказать обо всем об этом жене Марине решительно не было никакой возможности. О чем молчала Марина, я не знал. Может, и ни о чем вовсе, а мечтательная улыбка на ее губах была всего лишь микро-спазмом мимических мышц, вызванным эндорфинами, выделившимися в ее организме в результате только что отгремевшего между нами секса. А, может?.. Да нет, вряд ли! Даже не так — просто не может быть!

— Спасибо за подарок! — неожиданным ответом на мои размышления прошептала в темноте Марина.

— Бросьте уже ваших глупостей! — понимая, что речь не о цветах, и снова краснея от стыда, отшутился я.

— Я все равно люблю тебя, — сказала Марина.

— Я тоже, — так и не решившись задать вопрос по поводу этого «все равно», через минуту отозвался я. — Я тоже тебя люблю.

Большая раскаленная иголка уколола меня в сердце непосредственно по произнесении мною этих слов, — поди скажи после этого, что господня кара за вранье — ерунда! Я охнул, шумно вобрал в себя воздух, задержал дыхание, наивно представляя, что это может заставить боль уйти. Марина встревоженно взглянула на меня и, мгновенно все поняв, как ошпаренная вскочила с постели.

— Сердце? — вскричала она. — Я сейчас!

Как ошпаренная, она выскочила из спальни, и буквально через несколько секунд прилетела обратно, на ходу (скорее, на бегу) вытрясая из трубочки нитроглицерина маленькие белые таблетки.

— На! Под язык! Быстрее! — зачастила она, поднося к моему рту сложенную лодочкой ладонь.

Ее рука дрожала. Я губами, как лошадь, берущая с руки сахар, захватил таблеточки, кончиком языка запихнул в дальний угол рта, под корень. Сразу зажгло, защипало, словно горячая волна пробежала под подбородком, по щекам вверх, разлилась в голове звенящей болью. Я был готов к этим не очень приятными ощущениям — мозг мстил сердцу за то, что расширившиеся под действием препарата коронарные сосуды отобрали у него лишнюю толику кислорода, заставили пронизанную капиллярами мозговую ткань голодать. Зато боль в сердце сразу начала стихать, проходить, словно вонзивший иглу вдруг сжалился, передумал и потянул ее обратно. Я перевел дыхание, слабо улыбнулся, посмотрел Марине в глаза — они были полны страдания, будто это у нее, а не у меня только что случился сердечный приступ.

— Господи, это я, я виновата! — запричитала она. — Ты прости меня, Арсюшенька, дуру стоеросовую! Ты ведь старенький у меня уже, больной, а я к тебе с претензиями, с ревностью своей глупой! На руки взгромоздилась, лошадизна!

И она заплакала. Я гладил ее по мокрой щеке, а она хватала пальцами мою руку и целовала в ладонь. Потом она, стоя в дверях и бросая на меня встревоженные взгляды, долго разговаривала по телефону с медицинской подружкой Валей. После разговора она поила меня какими-то таблетками (Я, с серьезным видом: для разжижения крови? М.: Да, да, варфарин с аспирином, Валя наказала начинать пить немедленно, хорошо, что я еще тогда все купила!), одновременно с жаром убеждая меня, что нужно срочно ложиться в Бакулевский, благо по Валиным каналам это можно было осуществить уже завтра. Я, собственно, не возражал. Обрушившиеся после возвращения из Турции проблемы не прошли бесследно, и благо удалось эту сошедшую на меня лавину мало-мальски разгрести, на самом деле можно было бы лечь на недельку-другую в больничку, поправить здоровье и нервишки. Главное — Питкес на свободе, а все остальное — трын-трава. Деньги, объект, фирма — как говориться, не жили богато, неча и начинать. Здоровы будем — еще бабла нарубим, жизнь такая штука — то в горку, то под горку, нам не привыкать. Не помрем — так будем живы, а живы будем — не помрем. Я уснул на заботливо подсунутой мне под затылок мягкой Марининой руке и, соскальзывая, словно с горки, по тонкой грани реальности и сна, ощущал себя полностью, совершенно, абсолютно счастливым.

Глава 10. Марина

Глава 10.

Марина

Утром мы с Мариной смеялись, общались, завтракали, целовались, строили планы на будущее и собирали меня в больницу. В Бакулевский нужно было поспеть к полудню, и мы решили, что Марина бросит меня туда на своей машине, и как раз успеет к себе в галерею, где после часа дня у нее была встреча с неким весьма перспективным клиентом. Несмотря на то, что собирали меня не куда-нибудь, а в больницу, все было как-то легко и по-праздничному суматошно и суетливо. И поэтому за пять минут до отъезда, размышляя над нерешаемой задачей, чем я буду в лечебном учреждении бриться — станком или электрическим «Брауном» я даже не заметил, как Маринин телефон заиграл неповторимо раздолбайскую мелодию «Klint Eastwood» мультяшных Gorrilaz, которая я установил ей Кирюхиным рингтоном.