Дотянуться до моря

Последние слова резанули неожиданно и больно, как острый ножик по подушечке пальца во время чистки картошки. Я посмотрел на Дарью, но в ее глазах был не победный огонь, а грустное сочувствие.

— Ладно, ну сколько можно? — бессильно спросил я. — Зачем ты про нее так?

— Зачем? — закричала Дарья, вскочив на колени. Дарья. — Неужели непонятно? Да потому что ты ее любишь, балда ты… вы стоеросовая! — Она никогда тебя не любила, трахалась напропалую со всем ансамблем, а ты по ней сопли лил, я твои письма читала! Ты даже сейчас смотришь на меня, а думаешь о ней, нет? А она в этой жизни кому была верна, кто ее любил? Отцу изменяла, правильно он ее под «гжель» расписал! Знаешь, каково ему было знать, что она с Эдуардом этим снюхалась, что от него в супружескую постель возвращается! Он плакал на кухне, как мальчишка, я его утешала, он гладил меня, думал, что я ничего не понимаю. Я тогда его любила, не понимала, что может быть общего у мамы с другим дядей. А когда уже тебя любила, не могла взять в толк, зачем ей этот тошный Армен со своим дудуком…

Она говорила, вернее, выкрикивала это с экспрессией Софьи Перовской на судилище, бесподобно путая в обращении ко мне «ты» с «вы» и потрясая кистями с растопыренными пальцами рук, как барабанщик, готовый грянуть в литавры. Но она вдруг внезапно осекла свою пламенную речь и широко вызвездила на меня испуганные глаза.

— Что такое? — удивленно спросил я, ощущая, что остановило Дарью что-то, только что ею сказанное, но совершенно не понимая, что.

Дарья посмотрела на меня взглядом, полным внезапных слез и еще чего-то непонятно-огромного, что, показалось, вот сейчас выплеснется на меня фантастическим, нереальным, километровым цунами, все сметающем на своем пути, но в следующую секунду глаза ее, как оборвавшаяся вольфрамовая нить, погасли, высохли, над ними двумя темными, полными дождя тучами сошлись ее густые брови.

— Ничего, — глухо ответила она. — Все это в прошлом, а прошлое не имеет значения. Важно только то, что происходит сейчас. А сейчас я просто с ума схожу от любви. Иди сюда, умираю без тебя.

И она опрокинулась на спину, и ее «alter ego» открылось мне, как весенний бутон навстречу солнцу. Невидимые, но ощущаемые всеми прочими чувствами флюиды, изошедшие от этой картины, нереально рельефной, как шрифт Брааля под пальцами, были так сильны, что я мгновенно вскочил, вытянулся, как новобранец по команде «Смирно!», выструнился над распростертой подо мной Дарьей, но, как щепетильный гость, ожидающий повторного приглашения, застыл перед входом.

— Скорее, не могу! — даже интонациями копируя мать, прошептала Дарья.

— Значит, зажигалка? — мучая ее и ощущая от этого почти физическое удовольствие, спросил я.

Дарьин непонимающий взгляд с трудом всплыл в ее глазах через густой туман отсутствия.

— Зажигалка? Не понимаю! — пролепетала она дрожащими губами, потом улыбнулась: — А, зажигалка!.. Лично мне мне с такой никакого огнемета не нужно. А предыдущий товарищ, похоже, просто так и не научился ею пользоваться. Иди, скорее!

Лесть — примитивное, но удивительно эффективное оружие. Я воспарил и ринулся доказывать, что Дарьина похвала моим достоинствам — не просто фигура речи. Но на самом пороге, уже плохо соображая, я все же успел остановить себя.

— Заморозка, наверное, прошла уже, — прохрипел я. — Будет больно.

— Пусть, — не открывая глаз, прошептала Дарья. — Хочу. Хочу, чтобы было больно. Боль — честная валюта. Я тут наговорила… Про мать и вообще. Хочу заплатить. Давай.

Долгий, бурлящий стон вырвался из ее сломавшегося под тяжестью запрокинутой головы горла, и я провалился в ощутимо тягучий, опутывающий со всех сторон кокон терпко-сладких, как ромовая патока, ощущений. Какое-то время я еще пытался себя сдерживать, но скоро напрочь утратил контроль над собой. Платить Дарье пришлось долго, но ни одного звука, который можно было бы расценить, как страдание, не слетело с ее губ.

*****

Дарья, свернувшись калачиком, тихо дышала рядом, ко мне же сон не шел. Я лежал и словно мысленно осматривал, ощупывал всего себя после удивительных событий сегодняшнего дня, изучал состояние тела и души. С первым все было понятно: оно тихо и ровно урчало, как умиротворенная, довольная кошка, потому что столько физического удовольствия оно не получало давно, пожалуй, с времен нечастых, а потому совершенно безудержных армейских отрывов с местным женским полом. С душой все было сложнее, гораздо сложнее. Там не было мира, там, как в жерле внезапно утратившего равновесие вулкана, кипело и бурлило раскаленное варево из чувств и мыслей.

Большая часть их была, как ни странно, об Иве. Все то, что я узнал сегодня о ней, о нашей с ней истории отзывалось в душе тягучей, ноющей болью. Очевидно было, что считая отношения с нею завершенным, связи порванными, я ошибался. К Дарье в связи с этим я не испытывал никакого негатива ни как к плохому вестнику, ни как к доносчице на собственную мать. Почему-то я понимал ее, понимал, что ей, не получившей от матери в наследство и десятой доли красоты и статей, неизмеримо труднее в этой жизни с вопросами любви и отношений. И в нашем треугольнике, коль уж такой возник, Дарья не была нечиста на руку: у меня сначала закончились отношения с ее матерью, и только потом начались с нею. И хотя все могло сложиться по-другому, но тени этого сомнительного поступка ни на Дарье, ни на мне не было.

Зато других — были. Оба мы — девчонка, еще не разменявшая третий десяток своих лет, и я, мужчина на пороге шестого, вступили в отношения, французами метко определенными как mesalliance, неравный союз. Ее реноме в связи с этим при взгляде со стороны, наверное, имел свои «подпалины», но это должно было больше беспокоить ее саму, меня этот нюанс не слишком занимал. А вот мой… Нет, конечно, у нас с Мариной не было несовершеннолетних детей, и у нее в случае нашего расхода не образуется материальных проблем, но… Да, новая женщина — это всем понятно; во фразе «ушел к молоденькой» по стандартам современного общества, управляемого мужчинами, больше зависти, чем осуждения. Вот только я так никогда не считал. Просто потому, что по отношению к той, которая была с тобой всю жизнь, в радости и в горе, такой уход не из-за чего, просто к новенькой, стройненькой, свеженькой — нечестен и, как говорится, двух мнений здесь быть не может. Другое дело, что уже давно в наших с женой отношениях появилась тень в виде нашего сына Кирилла. То есть, Марина вряд ли осознавала это, и возьмись я ей это объяснить, думаю, она просто не поняла бы меня. Да и сентенцию о том, что у мужчины есть претензии к жене на тему, что она их совместного ребенка любит сильнее него, тем же обществом была бы воспринята, как натяжка, перебор, вообще не норма. Нет, я никогда в себе эту мысль не культивировал; более того — не будь наш сын таким козлом, уверен, она просто никогда не пришла бы мне в голову. Да и до вчерашнего дня, когда Марина первый раз в жизни, поставленная перед выбором, предпочла не меня, эти соображения ничего в моем отношении к жене не определяли. До вчерашнего дня.

А бросить сейчас эту девочку — каково? Утром, когда она проснется, сказать, потупив взгляд: «Извини, это была ошибка, тебе лучше уйти»? Куда она отправится: ловить такси до аэропорта, или к ближайшему живописному мосту? Да, не нужно было это затевать, на все это вестись, но ведь теперь-то уже поздно, поздно! И дело даже не в этом, а в том, что вот так вычеркивать Дарью из своей жизни, в которую она внезапно, как молния, как ураган ворвалась, я не хотел. По крайней мере, сейчас, здесь. А потом, там, в Москве? Жизнь покажет. Да и есть ли, она, эта Москва, теперь для меня?

— Думаешь о жене? — спросила Дарья, и от неожиданности я вздрогнул.

— Да, — ответил я. — Как ты догадалась?

— Ну, ты уже десять минут лежишь в одной позе, не моргая, смотришь в потолок, и вздыхаешь. Если бы не вздыхал, можно было бы предположить, что ты размышляешь о своих московских проблемах, а если бы моргал, то мысли твои могли бы быть о моей матери. А так — все ясно!