Самурай

Левый хирург вцепился в торчащий из бронежилета скальпель, с усилием потащил его в сторону Максимовых ног, полосуя плащ, рубашку, надетую сегодня, по странной прихоти, поверх брони, правый же осторожно щипчиками раскладывал в разные стороны разрезанную ткань, словно вспоротый живот лягушки, под которым открывался почти что черепаший панцирь.

Однако то были действительно мастера своего дела, и только сейчас Максим сообразил для чего им нужны электроды — хирург достал из-под стола толстый кабель, затянутый в черную резиновую изоляцию с массивным железным прихватом, зацепил крокодильчиком электрод, надел маску и несколько долгих секунд любовался собранным агрегатом, вертя им в такой опасной близости от подбородка оперируемого, что Максим подумал, что хирург решил прежде всего изобразить из себя дантиста, и посильнее сжал челюсти.

Наконец, по груди побежал веселый огонек, бездействующий хирург предусмотрительно отвернулся, разглядывая оживившуюся аппаратуру, которая заискрила, задымилась от перегрузок, прожектор замигал, притух, оглушительно лопнула парочка ламп, и Максима обсыпало стеклянной крошкой, на стеклах очков образовалась россыпь стеклянной пыли, и ему пришлось энергично помотать головой, что бы возвратить им прозрачность.

Никакого жара или боли он не ощущал, и ему даже показалось, что у многопрофильного сварщика ничего не вышло, кевлар не поддался высокой температуре, но тут отсветы огня перестали гулять по потолку, рефлектору, другой хирург выудил из-за пазухи проржавевшую фомку, подцепил разошедшиеся пластины и вскрыл броню, как орех.

Между образовавшимися створками тянулись истончающиеся нитки расплавленного пластика, они дымились, провисали и мучительными ожогами ложились на голую кожу Максима, и он только теперь ощутил все свое тело, избавившись от анестезии сна или бреда, в зависимости от того в чем он пребывал, разлегшись на стуле в конференц-зале Казначейства.

Хорошо скосив глаза, Максим мог теперь видеть обнаженную грудную клетку, испятнанную черными разводами высохшего грязного пота, крови и гематом, расплывшихся чудовищными сине-зелено-желтыми радугами в районе ключиц и сердца, исчерканную розовыми полосками плохо сросшихся швов, которые располагались таким образом, что квалифицированный паталогоанатом наверняка признал бы дело рук своих, изрытую кратерами пулевых и осколочных ранений, порой настолько глубоких, что там так и не наросла кожа, и можно было разглядеть сквозь тонкую розоватую пленку быстрое подрагивание просвечивающих синевато-красных внутренностей.

Хирурги с молчаливым восхищением рассматривали распростертый перед ними классический образец патанатомии, больше, впрочем, смахивающий на пособие по лунной географии, не решаясь приступить к следующему этапу операции, так как любой, даже самый щадящий, разрез нарушал смертельное совершенство тела. Наконец, они стряхнули оцепенение, вооружились странной формы скальпелями — вогнутыми, похожими на миниатюрные саперные лопатки (учитывая наносы грязи на коже и пересеченный характер местности они были здесь весьма к месту), и приступили к работе, производя совсем не характерные для данного помещения движения более уместные действительно для саперов или, скорее, минеров, учитывая осторожность и хаотичность раскопок.

Они тыкали округлыми, но бритвено острыми концами, подцепляли кожу и резкими вскапывающими движениями выпускали на свободу фонтанчики черной дымящейся крови, подбрасывали в воздух лоскутки кожи и обрывки мышц, но Максим, созерцая их труды, ничего особенного не чувствовал, словно спал. Он разглядывал отражение в потолочном рефлекторе и заметил, что его тело стало гораздо четче выделяться на фоне белоснежной плитки пола, благодаря темно-красным пятнам, расплывающимся на груди, подступающим к шее и стекающим к ногам. В кавернах ранений собрались густые озерца, гораздо лучше отражающих едучий электрический свет, что создавало впечатления появления на теле Максима маленьких кусочков жидкого зеркала или ртути, пускающих веселые зайчики по всей операционной.

Кажется хирурги добрались до костей — они забросили куда-то в угол окровавленные скальпели, вооружились электрическим вариантом лобзика для выпиливания фигурных финтифлюшек из ДСП на уроках труда в школе, и ножницами с огромными ручками. Маленькая пилка задергалась, противно запищала, крохотные зубчики слились в туманную дрожащую поверхность, лобзик уткнулся в середину грудины, в воздухе повисла небольшая беловатая тучка костяной пыли, и работа пошла.

Ножницы так и не пригодились, левый хирург с сожалеющим покачиванием головы отложил их в сторону, взял ножнички поменьше, но с угрожающе изогнутыми концами, и погрузил руки в пропиленное отверстие чуть ли не по локоть. Вглядываясь зачем-то в потолок, он резкими движениями что-то выстригал внутри, как каждую весну выстригает садовник вредные сучья, вновь растущие не так и не в ту сторону в которую нужно, а его напарник выуживал пинцетом из дыры нечто напоминающие ошметки и складывал их в выдвигающиеся из-под стола эмалированные урны, но прежде внимательно разглядывая эти похожие на обрезки нализавшихся ЛСД червей.

Максим не сразу сообразил, что же такое лишнее они откопали в его организме, пока не соорентировался по меркаторской проекции тела на вогнутой поверхности прожектора. Даже его скудных познаний в медицине, которые имеет каждый умеющий более менее профессионально отнимать жизнь, хватило на то, чтобы сообразить — чудо-хирургом не понравилось состояние его сердечной мышцы, и поэтому они решили удалить все сердце заодно. О валидоле теперь не стоило беспокоиться.

Равнодушие и безразличие Максима стало приобретать хорошо различимые эйфорические черты. Быть равнодушным стало легко и весело, словно он наконец-то умер после долгой, мучительной болезни, высосавшей все соки, все эмоции, все страхи жизни, оставив лишь предсмертное безразличие, за которым и приходит тьма или вот такая хорошо оборудованная операционная. После избавления от противного мышечного комочка, пульсирующего в такт бытия, приходят облегчение, радость, покой, покойность, нисколько не мешающая прикидываться живым, здоровым пред всяким, кто так же лишится и жизни и здоровья во имя высоких, утилитарных целей, но перед этим должен будет усыплен обманчивой, морочной жизнью своего противника, взирающего с равнодушным спокойствием из таких далей, из которых нет возврата ни за какие деньги, ни за какое искупление.

Левый хирург склонился над Максимом, снял маску, погладил его по щеке окровавленной резиновой перчаткой с порезами от неаккуратного владения инструментами, и сказал Викиным голосом:

— Вставай, Максим, пора. Петушок пропел давно.

Максим зевнул, отмахнулся от видения, сдирая яркую пленку сна с сумрачной реальности, и оказался в уже осточертевшем конференц-зале, в котором за время его отсутствия еще больше сгустилась тьма, хотя горели все те же светильники, что и раньше, до его падения в яму, и он с трудом мог рассмотреть смутные силуэты Вики (кажется) и Павла Антоновича (вроде бы), стоящих над ним плечом к плечу.

Павел Антонович догадался сдвинуть очки Максима на более привычное для них место, но открывшаяся реальность оказалась еще забавнее — две трети членов Общества действительно обрядилось в длиннополые костюмы цвета хаки с круглыми эмблемами «скорой помощи», стетоскопами на шее, профессионально воткнутыми микрофонами в нагрудные карманы, толстенькими браслетами компьютерных диагностов, свисающими с ушей респираторами и высокими круглыми шапочками, похожими на гильзы от универсального патрона.

Максим ощупал плащ и бронежилет, поднялся и безмолвно облачился в такую же форму, сложенную на столе рядом с тремя объемистыми чемоданчиками на кодовых замках и трубками холодильных генераторов, покрытых изморозью. Доступ к оружию, по крайней мере у Максима, теперь осложнялся, но перевешивать его поверх плаща или вообще оставлять здесь не было времени, да и судя по одеянию им не слишком грозило ввязаться в перестрелку — там, куда они направлялись, все уже было кончено.