Самурай

Распоров костюм на столь мелкие клочки, что они усеяли окружавшую их воду, как опавшая ивовая листва, и теперь было просто невозможно представить, что они когда-то представляли собой единое целое, Максим добрался до рубашки в полосочку, инкрустированную множеством пластмассовых желтых и красных сердечек с разнообразными женскими именами, которые, вероятнее всего, входили с ней в единый комплект, ибо невозможно было представить столь активную сексуальную жизнь столь, мягко говоря, обширного человека, если только, конечно, он попросту не давил своих возлюбленных, как тараканов, и эти талисманы свидетельствовали не об амурных побед, а являлись нечто вроде насечек на прикладах охотничьих ружей.

Пуговиц на рубашке не обнаружилось, добавляя загадочности к облику толстяка — как, спрашивается, он ее одевал и стирал, что являлось отнюдь не праздным Максимовым интересом, ведь он сам был не прочь приобрести такую оптимальную нательную конструкцию, избавляясь от соблазна поменять изношенное на более свежее, или вышедшее из моды на более современное, и если со стиркой толстяком своей рубахи еще можно было что-нибудь предположить, например, он забирался в рубашке в ванну и натирал ее хозяйственным мылом под холодной водой, заодно обмывая и тело, то с втискиванием колоссального живота в подобный предмет с таким узким горлом, в котором с трудом помещалась даже шея, могли возникнуть трудности, и здесь явно использовались возможности нуль-транспортировки и прочего изменения геометрии окружающего пространства.

С некоторой жалостью Максим расправился и с рубашкой, отправив сотни сердец в одинокое плавание, всех этих Валей, Наташ, Лен, Тань, Марин, Оксан, Олесь и прочих Тамар, которые то ли живы, то ли никогда в природе не существовали. Вика ради интереса поискала среди них свое имя, перебирая пестрые клочки, но сердец оказалось так много, что она с сожалением бросила это занятие, припрятав лишь на память наиболее ей понравившееся имя, которое однако для Максима осталось тайной.

Он освободил тело от остатков майки и наконец-то полностью обнажил чудовищную складчатую гору сала, которая сложилась столь оригинально, что после снятия одежды, как единственного атрибута, который определял принадлежность ее к роду человека разумного, было затруднительно признать в ней человеческие останки, к тому же еще относительно живые (Максим уже отчетливо улавливал ее слабое дыхание). Дальше дело пошло намного медленнее. Слона приходилось «есть» по очень маленьким кусочкам и желательно осторожно, не причиняя ему боли, срезая платы розового сала с тонкими слоями мяса, натыкаясь на засевшие там пули, даже еще и горячие, на кости внешнего скелета, молотые перемолотые, требующие предельного внимания, чтобы, не дай Бог, о них не порезаться.

Толстяк все больше и больше напоминал выброшенный морем на берег объеденный хищными рыбами труп неизвестного чудовища, становился все более отвратным, из-за чего Вика предпочла больше не любопытствовать, стоя над Максимом, и отошла в дальний конец зала ожидания, но, тем не менее, дыхание оперируемого становилось все увереннее, не таким прерывистым, и даже заметнее были движения грудной клетки, с которой свалился неподъемный груз фальшивой плоти, нафаршированной свинцом и пластиком, очень натурально играющим роль человеческих костей.

Но самое обидное заключалось в том, что все старания Максима в конечном счете оказались ни к чему. С каждой минутой то, что он резал, становилось все податливее, расползалось, как громадный кусок птичьего молока, ноздреватостью напоминая хороший сыр с громадными дырками, и нож здесь уже был излишен, можно просто сгребать розовую массу прямо в воду, где она легко плавала пеной от шампуня, разве что не благоухая, а здорово пованивая, но не каким-то там разложением, гниением, а чем-то, напоминающим касторку.

Заключенное в теле толстяка волшебство подходило к концу, часы приближались к двенадцати, глупый принц упрямо продолжал орудовать ножом, а его отвергнутая партнерша бродила по углам и угрюмо гремела обоймой, но вот наступил долгожданный момент, на который никто не обратил бы внимания, если бы в это же мгновение птичье молоко, сыр, пена не рассыпались в летучий прах, подхваченный еле ощутимым сквозняком и развеянный по залу, а знакомый голос сказал Максиму:

— Из тебя получился бы отличный мясник.

На Павле Антоновиче оказался предусмотрительно надет водонепроницаемый комбинезон, явно из того же ателье, что и у Вики, но более строгого покроя, с большими ярко-зелеными пуговицами с торчащими из их середины рыжими кисточками, нашитыми по поясу черными карточными мастями, очень эффектно смотрящихся на ослепительно желтом одеянии, обтягивающим череп капюшоном с двумя пампушками, висящими на разной длины шнурках, и нарисованными по бокам громадными ушами.

С непривычки Максим и Вика впали в ступор, причем их нокаутировал не столько deus ex mashina в лице шефа, сколько его клоунский наряд, освещающий зал ожидания не хуже ртутного прожектора, от которого слепило, и Максим рефлекторно подвинул очки на переносицу, а Вика с расширившимися слезящимися глазами, как будто в них насыпали совок песка, замедленно хлопала левой рукой по несуществующему карману, а правой громко щелкнула предохранителем.

Все еще сидящий в воде Павел Антонович отогнал от себя ладошками обрывки костюма в предыдущей реинкарнации толстяком, став похожим на плещущегося в обычной домашней ванне старикана, сгоняющего хлопья грязи, покрывшие поверхность воды, к сливному отверстию, кряхтя поднялся, осмотрел себя, встряхнулся, сбрасывая капли, и, как фокусник, достал из-за пазухи длинный черный чулок, очень смахивающий на те, которые Максим содрал с Вики. На шефе не было ни царапины. Видимо Павел Антонович знал секрет знаменитого фокуса с распиливанием женщины и прочие его вариации.

— Что вы на меня так смотрите? Не в цирке, работать надо, — буркнул он и кинул чулок Максиму, который не соизволил и рукой пошевелить, чтобы его поймать, отчего кружевная тряпка шлепнулась ему в лицо, скользнула вниз и повисла, зацепившись за пуговицу, и вся сцена напомнила то ли эпизод соблазнения из эротического фильма для геев, то ли сцену ссоры оттуда же.

— А второй? — робко спросила Вика, приходя постепенно в себя, все еще с дрожью вспоминая, как стреляла сквозь любимого шефа, пусть даже и в клоунском одеянии.

— Это для материала, глупенькая, — зловеще-ласково ответил Павел Антонович, и на ближайшие несколько часов запас слов иссяк.

Теперь они больше походили на грибников или скорее на сборщиков трюфелей, учитывая относительную похожесть «трофеев» на эти самые трюфели, никем никогда не виденные, и то, что «материал» раскатился по всему залу ожидания и приходилось бродить по нему, разбрызгивая никак не уходящую воду, заглядывая во все углы и закоулки.

Урожай был хорош, чулок споро наполнялся, угрожающе раздуваясь наподобие объевшегося удава, продолжающего тем не менее, глотать дармовую еду, после чего у него неизбежно наступит заворот кишок или его просто разорвет по швам, но иного выхода не имелось — чулок являлся единственным вместилищем, а попытки Вики отыскать в воде свое бывшее рванье к успеху не привели, так как один ее чулок уплыл в неизвестном направлении, другой, застрявший в окончательно забившемся сливе, состоял из одних дыр, а в нашедшиеся трусики нельзя запихать и помидорины, настолько их хозяйка была узка в бедрах.

Между тем Павел Антонович не оставлял надежды все-таки распознать дорогого гостя и внимательно осматривал каждую находку, заглядывая им в глаза, словно терапевт, ставящий диагноз, задирая губы и оттягивая уши, откладывал те, которые, по его мнению, однозначно не подходили, на стул, а те, в которых он сомневался, запихивал в чулок, но потом, подвигав задумчиво бровями, складывал туда же и отбракованные.

Наконец урожай был полностью собран, упакован, верх чулка завязан неряшливым узлом из которого торчали случайно прихваченные белые волосы, и длинный толстый стручок положен опять же в воду, которая все же постепенно убывала, уже не доходя и до половины бугристой сосиски.