Целую ваши руки

Я пошел не совсем той дорогой, какой было нужно, сбился и запутался на тропинках через снесенные кварталы и, разбираясь, обнаружил, что я нахожусь там, где я впервые увидел Киру. Я не бывал в этих местах с того раза, когда мы возили с Кирой на санках из ее старого дома уголь, а если случалось сюда попадать, то я, наполовину сознательно, наполовину инстинктивно, оберегая себя, обходил этот район стороной. Сейчас свернуть было поздно, развалины Кириного дома были шагах в двадцати от меня. Они выглядели как и тогда, никто не вернулся на это место, не оживил его прикосновением своих рук. Кругом было так же пустынно и безлюдно. Напрасно, ни для кого доцветала на изломанных, одичавших кустах сирень; во дворах и на усадебных огородах, вытянувшись в исполинский, небывалый, никогда не виданный прежде рост, непролазными чащами стояли крапива, чертополох и репейники. Вишни и яблони, опаленные пожаром, мертво и сухо чернели, только некоторые ожили отдельными своими ветками; они робко зеленели и даже цвели – точно в надежде, что еще будут кому-то нужны, старые хозяева их все-таки еще вернутся.

Кирина надпись углем на стене поблекла, слиняла, дожди и ветры стирали ее, но слова все еще читались отчетливо: «Мамочка, я живая! Я все время тебя жду!..»

Забыв, куда и зачем я шел, все свои деловые размышления, я остановился, замер у стены. «Мамочка!» – кричали черные, неровные, детские буквы. Все еще летел, стремился в пространство с обугленной кирпичной стены зов, так и не получивший себе отклика и ответа…

Я не сразу заметил, что у меня катятся из глаз слезы. Глухо давясь ими, я опустился на то, что попалось возле, на кирпичную глыбу, обломок стены, упал, уткнулся лицом к ладони. Я не знал за собой этого раньше – что я могу плакать, и так сильно, так неутешно, неудержимо. Я плакал впервые после детства, впервые за всю войну, впервые после смерти родителей и впервые так горько во всей своей двадцатилетней жизни. Ото всего сразу, что было, что досталось пережить и вынести, сразу обо всех – об отце, матери, об Александре Алексеевне и ее Наташе, о Кире, о друзьях и товарищах, которых я уже никогда не встречу, обо всех близких и далеких людях, которые жили и которых нет…

«Я живая!» – Кириным голосом и рукою утверждали на стене буквы. Конечно, живая, – всем чувством отзывалось это внутри меня, – конечно, живая! – хотелось мне крикнуть в пространство – наперекор судьбе и молчанию, которое сковывало этот уголок городской земли. Живые все, кого я знал, любил, кто был со мною рядом, кого любили и знали мы все сообща… И всегда они будут живыми, пока живы мы сами, останутся с нами навсегда, во всей нашей жизни – потому что нас нельзя разорвать, потому что мы всегда будем их помнить и нести в себе, как живую, неотрывную часть самих себя…

Забвенью не подлежит

«Целую ваши руки» – не слишком ли это сентиментально?.. Тут же ловлю себя на чувстве: хочется еще раз повторить эту фразу, повторить не про себя, а вслух – шепотом. Повторить как выдохнуть, обращаясь неизвестно к кому – к матери, к любимой ли когда-то девушке или вообще ко всем тем близким и знакомым, которым я так обязан в жизни. Повторить и прислушаться – подождать, когда вернется эхо. Откуда? Из-за каких таких горизонтов? Из-за каких таких холмов? А из-за тех самых, друг, что в оградах стоят и без них, там, на всех горизонтах пережитого. И еще – из-за всех наших руин и пепелищ, из-за всего того мучительного и страшного, что вынес в войну и выстрадал наш народ, не потеряв при этом своего незлобивого лица, не поступившись своей честью и достоинством.

Мысль эта сверкнет потом. А вначале я действительно усомнился в названии: не слишком ли оно галантное, ухажерское? За что вот и казню себя теперь, когда повесть уже прочитана и не уходит из меня и вряд ли когда уйдет. Причем казню так, как, пожалуй, не казнил себя главный персонаж повести Алексей Марков за свою невольную черствость по отношению к Александре Алексеевне, женщине воистину великомученической и героической. Казню и в то же время искренне благодарю автора повести Юрия Гончарова за эту, если можно так выразиться, исцеляющую казнь. Благодарю за урок скорби и любви одновременно. Благодарю за слог, за мысль, за наглядность живого и точного слова.

Повесть читается залпом. Почему? А потому, наверное, что она во всем правдивая. Это во-первых, а во-вторых, еще и потому, конечно, что она по-настоящему талантлива. Прочитал – и такое чувство, будто сам там побывал – в том времени, среди тех людей, на фронтах и в тылу. И не просто побывал, посмотрел со стороны, но и как бы ко всему там прикоснулся, перечувствовал все сам. А в этом-то как раз, на мой взгляд, и заключается весь смысл того, что мы называем художественностью. Это – не просто текст, который можно прочитать и получить соответствующую информацию, но и некая объемность, куда можно мысленно войти, стать одним из действующих лиц – работать там, радоваться, страдать и где все так или почти так, как в настоящей жизни.

А жизнь повести «Целую ваши руки» – по тону своему лирической в основном – насыщена, к сожалению, далеко не лирическими событиями, хотя лирическое само по себе не исключает трагического. Шла война, да еще при таком изуверски «философском» руководстве к действию: никакой жалости к советским людям – ни к старикам, ни к детям: убивай, вешай, жги… Причем это внушалось как абсолютная норма. Но если бы только внушалось! Все это с не меньшим рвением и педантичностью исполнялось фашистской армией. Сплошные развалины большого города, методически, поэтапно взорванного и сожженного. Тысячи и тысячи ни в чем не повинных расстрелянных жителей этого города, в том числе и детей… О сцене расстрела, а точнее, об изуверском психологическом эксперименте, который делается из убийства трехлетней Наташи, старой учительницы и белокурой молоденькой девушки, без содрогания просто читать невозможно…

И все-таки город, освобожденный от врага, хоть и в развалинах весь, но живет. Живет в нем одинокая Александра Алексеевна, живёт Милица Артемовна – тоже одинокая. Но когда сошлись вместе, под одной крышей, они стали больше чем подругами – стали сестрами как бы. Их породнило пережитое.

И все-таки живет и работает военный завод, наскоро восстановленный, работает его механический, снарядный цех, а в нем, в том цеху, работает токарем инвалид войны Алеша Марков, начальником цеха у него – кадровый специалист Кротов, потерявший на войне единственного сына, рядом с ним – тщедушный Рыбкин – мастер токарного дела… И все они, хоть и чужие, а все равно как родственники. Их роднит Родина, народ, страшная опасность уничтожения, нависшая над Родиной, над народом… Их роднит опять-таки пережитое – потеря на войне родных и близких, не совсем зажившие раны от немецких пуль и осколков, их роднит тесное, неуютное жилье в чудом уцелевших строениях. Их роднит общая работа, общая цель – дать фронту как можно больше оружия и тем самым окончательно сломить ненавистного врага, одержать над ним победу.

Тяжелая, неимоверно трудная жизнь. И все-таки жизнь.

И была Кира, девушка-подросток. Ученица на швейной фабрике – шила обмундирование для солдат. А жила она одна, в малюсенькой комнатке-пристройке, которую сама, как могла, обуютила для сносного жилья, обуютила так, как учила ее мама. А самой мамы рядом с Кирой нет, нет рядом и отца. Они где-то там, на войне или же в очень глубоком тылу. И они обязательно вернутся, найдут свою Киру. А чтобы легче было ее найти, Кира пишет на одной-единственной стене их бывшего дома черным угольком надпись: «Мамочка, я живая! Я все время тебя жду!..» И почти каждый день эту надпись тем же угольком подправляет, нисколько не сомневаясь в том, что мама прочтет и обязательно найдет ее.

И был еще Алеша Марков, тот прихрамывающий на раненую ногу парень с завода. Он – заботливый, хороший. Он однажды в пургу проводил ее и заночевал у нее в комнатушке. Спали на одной кровати, как брат с сестрой.

И все-таки это была не только родственность, это была уже любовь. Пусть в первой завязи только, но любовь…