Век испытаний

Трое ни у кого не спрашивали, на месте ли начальник, – они знали, что на месте.

Чай остался на столе, когда Авеля Сафроновича вывели из кабинета в сопровождении сотрудников и усадили в блестящий чистотой чёрный М-1. Направление его движения сотрудникам конторы предугадать не представлялось сложным – все обстоятельства говорили о том, что это арест.

Первые сутки у Авеля была истерика. От «вы не представляете себе, на кого руку подняли» и до «когда разберётесь – я ещё подумаю, принимать ли извинения».

На второй день он впал в ступор. Вопросы, которые задавал следователь, касались его московского периода жизни, а ведь прошло уже столько времени.

Каждый следующий допрос добивал его уверенность в себе и в том, что его ждёт светлое будущее, такое же светлое, каким оно будет у всего советского народа.

Спустя месяц уже вырисовывалась чёткая картина: его будущее как физиологического организма вообще под большим вопросом. Он знал методы работы НКВД, знал, что будут заходить издалека в расчёте на то, что он сболтнёт нечто, за что потом можно зацепиться в других делах, и это время уже прошло. Настала пора конкретики.

– Какую роль в заговоре вы отводили бывшему меньшевику Льву Карахану?

– Заговора не существовало, – засохшие и покрытые кровавой коркой губы слушались с трудом. – Я с трудом припоминаю, кто это.

– А с какой целью готовилось покушение на товарища Жданова? Чего вы хотели добиться? Паники в рядах партии? Кто должен был стать вашей следующей целью?

В начале апреля он уже признал, что готовил заговор.

– Давайте поговорим о ваших пособниках в Кремле. С трудом верится, что у вас их там не было. Иначе как бы вы реализовали свои планы по осуществлению вооружённого захвата власти? Ну технически, как?

Отвечать что-либо на этот поток вопросов было нужно. Молчание расценивалось как противодействие следствию и было чревато очередным избиением, а так как теперь было ясно, что его подводят под государственную измену и подбирают ему подельников из числа таких же, как он, изгоев, то и противиться судьбе уже не имело смысла. На вопрос о том, как он собирался захватить Кремль, Авель всё же не нашёлся что ответить, однако бить его перестали несколько дней назад, когда поняли, что сломался. Просто если подозреваемый молчал, вопросы задавали в более развёрнутой форме и с наводящими интонациями.

– Енукидзе, не юлите. Всё равно расскажете всё и обо всех. Ну не на танке же вы собирались штурмовать Боровицкие ворота?

– Нет, конечно, откуда у меня танк? У меня всё больше эмки и АМО.

– Вы либо действительно не осознаёте всю тяжесть своего положения, либо продолжаете играть с нами в свои шпионские игры. Я спрашиваю ещё раз! Кто из заговорщиков должен был обеспечивать реализацию ваших планов на территории Кремля? – Следователь орал так, что казалось, электрическая лампочка, направленная в глаза, сейчас лопнет.

– Какую роль в вашей организации выполнял Петерсон? Когда вы его завербовали?

«Ага… Теперь понятно… Рудольф тоже не ко двору пришёлся…»

Коменданта Кремля Рудольфа Августовича Петерсона арестовали по этому же делу 27 апреля.

Вопросы ставились уже не о том, какие у кого были планы, а когда и в интересах какой разведки проводили вербовку. Конец близился, но Авеля больше всего раздражало то, что он значился в деле организатором, а значит – его расстреляют последним. После того как всех, кто попал под метлу, не уберут. Перспектива неминуемой гибели была страшнее самой гибели. Каждую ночь после допроса он в своей одиночке мечтал о том, чтобы его пристрелили побыстрее. Сколько ещё придётся называть фамилий, подписывать показания на людей, которых он и помнил-то с трудом? Скольких он за собой должен утянуть на тот свет?

– При каких обстоятельствах вы завербовали Тухачевского? Он хоть упирался?

«О, Боже! Да прибейте меня…» Теперь Авель просто хотел быстрой и лёгкой смерти, но у него отобрали всё, что можно было использовать для самоубийства – ремень, вязаные вещи, все металлические предметы в камере отсутствовали, а постельного белья так не было изначально.

– Тухачевский успел проработать план захвата Кремля? Или вы с ним договорились о сотрудничестве в принципе? Чем он занимался с 1928 года, когда стал вашим агентом?

Тухачевского после понижения в должности арестовали 22 мая.

– Тухачевский даёт показания. Недолго упирался, теперь не стесняется – поёт как соловей. Как выяснилось, вы были с нами не до конца откровенны.

– В чём же, гражданин следователь? – Слово «товарищ» уже было для Авеля запретным. Здесь у него, контрреволюционной гниды, товарищей быть не могло. Этот урок он усвоил после четвёртого удара кулаком по зубам.

– Бывший красный командарм действовал не один. Вы приказали ему собрать ядро из комначсостава, из тех людей, которые разделяют цели и методы вашего антисоветского правотроцкистского центра!

Авелю даже полегчало. Тухачевского он знал лично и в его силе воли не сомневался. Если такой человек даёт такие показания, то, значит, он, Авель Енукидзе, зря себя съедает изнутри – эта машина любого перемелет и не подавится. А вот это – про антисоветский правотроцкистский центр – это выглядит издёвкой. Большего ненавистника Троцкого, чем сам Авель, ещё поискать было нужно.

– Отдельно давайте рассмотрим ваш аморальный образ жизни и распущенность в бытовых вопросах.

– Да зачем вам это? Я уже наговорил столько, что любой аморальный образ жизни – это цветочки.

– Для полноты картины. Мы должны понимать, как вы докатились до такой жизни, нужно изучить путь деградации, так сказать.

– Изучайте. Я уже ничему не удивлюсь.

– У нас тут целый ряд показаний на тему ваших сексуальных похождений. Товарищи обратили внимание, что с годами у вас вкус изменился – ваши жертвы домогательств становятся всё моложе, вы уже до девочек докатились.

Потолок перед его глазами поплыл. «Вот, сука, знал же, что на чекистов работает, ну чего не убрал?» – первая мысль его была о дежурной на этаже.

– Мы дополним материалы дела вашими комментариями по данному вопросу, чтобы у суда не было сомнений в целостности образа изменника, чтобы ненароком жалость не проявили.

– Я все понимаю, не дурак. Я знаю, за что отвечаю сейчас. Имел глупость спорить с товарищем Сталиным. Уверовал в то, что он меня услышит, а в ответ получил: «Запомни, Авель, – кто не со мной, тот против меня!» И этот взгляд…

– Мы рады, что осознание пришло к вам, хотя и поздно. Уже совершенно не важно. Дело закончено и завтра будет передано в Военную коллегию Верховного суда СССР. В ближайшем будущем вы узнаете, что такое «Принцип неотвратимости наказания». Когда-то что-то вы сделали не так. И теперь наказание вас настигнет. Это неотвратимо.

30 октября 1937 года Авель Енукидзе был расстрелян.

Пора откровений

Последний год своей отсидки Павел Черепанов провёл в Самарлаге, на строительстве Куйбышевского гидроузла. Этот этап он принял с некоторой тревогой, как тот, перед побегом, но когда их собрали на целый поезд и при каждой крупной станции добавлялось по вагону, сомнения отпали – арестанты переезжают на большую стройку.

В Жигулевских горах они своими силами построили бараки, которые были на треть присыпаны землёй, да так, чтобы скаты крыши нависали над валом, и оборудовали их печами кирпичной кладки, а также выгребными ямами. Опыт сибирских зимовок научил лагерных быстро и чётко выполнять команды знающих спецов, а конструкция бараков была обкатана годами в самых суровых и снежных зимах. Организация строительства была на высшем уровне, ибо чем больше было бараков, тем меньше народу кормило по ночам комаров на улице. Управление Самарлага было не очень озабочено срочностью обустройства быта сидельцев. Его целью было обеспечение наличия каждой рабочей единицы на утренней и вечерней перекличке. А отозвался ли он сам или зеки предъявили труп – было уже не важно. Поэтому скорость возведения лагерей была вопросом выживания осуждённых и их личной заботой. Зная об этом, товарищ начальник Самарлага, старший майор госбезопасности Чистов, организовал все необходимые для ударного строительства условия, а именно – в неограниченном количестве поставил пилы и топоры. Благо леса кругом было в избытке.