Век испытаний

– Василий! – когда отец обращался к нему в такой официальной форме – это не сулило ничего хорошего.

«Началось…» – с тоской подумал Томик и вжался в стул.

Васька продолжал есть свой любимый лимон без сахара, как будто в комнате был ещё один Васька и отец обращается не к нему.

– Василий, объясни мне один вопрос! – более требовательно обратился к сыну Сталин.

– Да, пап! – совершенно благоразумно в этот раз отреагировал Васька.

– Василий, зачем тебе дробовик?

Васька отвесил отцу вопросительный взгляд такой эмоциональной силы, что стало понятно: опять взрослые не понимают ничего в жизни.

– Па… Ну как зачем? Самолёты сбивать.

– Васька! – Сталин улыбнулся, услышав такой непосредственный ответ. – Это ты писал?

Отец достал записку на клетчатой бумаге, исполненную таким аккуратным почерком, что можно было за контрольную сдавать, и стал читать:

– «…Я просил вас привезти дробовик, но вы этого не сделали, прошу повторно – привезите мне дробовик…» Васька Красный, отвечай, что задумал!

Эту записку на неделе Васька передал охране, отчаявшись уговорить Власика.

– Да что я задумал! Говорю же – самолёты сбивать!

Сталин закинул ногу за ногу и продолжил допрос:

– А если нашего собьёшь? И лётчик погибнет. А? Ты об этом не думал?

– Папа! Как?! Как я могу стрельнуть по своему самолёту? Там же звёзды на крыльях – вот такенные! – и Васька продемонстрировал размер звезды всем размахом своих рук. – Я только по врагам буду!

– Васька, враги здесь не летают. Враги вообще над нашей страной не летают. А если ворону собьёшь? Или сойку? – сказал Сталин, а маленькая Светлана посмотрела на брата так, будто очень разочарована, что такие очевидные вещи до него доходят настолько туго.

– Надо будет – попаду, но это детские игры – по птичкам палить.

– А ты, я смотрю, уже взрослый, что ли? – Сталин встал из-за стола и подошёл к буфету, где хранился табак и пара сухих трубок. Он достал из чёрной пачки с зелёным кантом папиросу, разломал её и стал набивать трубку. Раскурил её, а потом взял ещё одну папиросу и протянул Василию:

– Курить будешь, зенитчик?

Взгляд юного курильщика мгновенно преобразился из задорно-жизнерадостного в тоскливый и мрачный. Васька опустил голову в ожидании справедливого возмездия.

– Ну, что же ты! Бери. Вот спички. – Сталин положил коробочку на стол.

В столовой повисло тяжёлое молчание.

– Ты уже взрослый! – продолжал Васькин отец.

– Я больше не буду… – пробормотал виноватый.

– Будешь, будешь. Вот вырастешь по-настоящему – и будешь. Ничего зазорного в этом нет, когда от мужчины пахнет табаком. – Васька в этом месте поднял глаза. Он ожидал грозу, а прошла так, маленькая тучка, но отец продолжил.

– Ты будешь наказан. И знаешь, за что?

– За то, что курил.

– Нет, сын. – Сталин затянулся трубкой так, будто Васька должен был правильно научиться её курить. – Ты будешь наказан за то, что украл папиросу. В этом доме никто ни от кого ничего не прячет. Потому что воров здесь быть не может. Потому что все верят друг другу. Сегодня ты взял из коробки одну папиросу, а что тебе захочется завтра? Дробовик опять? Так ты его, что, у охраны украдёшь? А это оружие, человека посадят…

Василий понял, как ошибался, посчитав, что лихо миновало.

– Нечего ответить, да? Я думаю, что следующую неделю ты обойдёшься без велосипеда.

Это был удар по свободе. Другого повода вырваться за пределы дачи, кроме как покататься на велосипеде, у них не было.

– Иосиф Виссарионович! – Томик, наверно, впервые назвал дядю Иосифа так официально, поэтому тут же напоролся на его очень удивлённый взгляд, но дороги назад уже не было.

– Я тоже курил вместе с Васькой, – быстро, громко и чётко произнёс Томик.

И без того далеко не раскосые глаза его друга ещё больше округлились от неожиданности.

– Та-а-а-к… Это что же получается? Преступление по сговору?

– Никак нет! – по-военному оттарабанил Васька и взял инициативу в свои руки. – Это я украл папиросы. Две. Отсюда. – И показал пальцем на буфет.

Судья думал, и время потянулось так медленно. Томик продолжал стоять, держа руки по швам, готовый разделить наказание с другом.

– Ну что же, – сказал судья, – чистосердечное признание вину, конечно, смягчает. И одного, и другого. То, что ты, Томик, не стал прятаться за спиной друга, – это тоже похвально. Уши не прижал, не испугался.

Сталин сел на стул и опёрся рукой на колено, засунув другую между пуговиц кителя.

– Ты, Васька, тоже сознался и Томика не сдал. М-да… Заговорщики. Ну, вижу, мужиками вы уже всё-таки становитесь, да… Но тогда получите свой первый мужской урок – принцип неотвратимости наказания никто не отменял. Оба велосипеда стоят неделю в гараже. И ещё: охране я ничего не скажу. Покажите, какие вы мужчины, и будьте честными.

Подростки переглянулись так, как это могут сделать только настоящие друзья в момент испытаний – с поддержкой и благодарностью.

– А ты, Томик, – внезапно продолжил Сталин, – сейчас очень был похож на своего отца. Такой же честный. Очень честный. Я вокруг себя честнее людей не встречал. Жаль, что его не стало…

Сталин поднялся и не спеша пошёл в сторону лестницы, которая вела на второй этаж – в его кабинет.

Справедливость

Ближе к полуночи город жил тревожной тишиной. За любым из окон прислушивались к ночным звукам. Кто-то из любопытства, кого-то обуревал страх и наготове в прихожей стоял саквояж с необходимым минимумом – тёплые вещи, носки, сушки – каждый из боявшихся видел набор для пребывания в заключении по-своему.

Любой автомобиль, заехавший во двор, заставлял вздрагивать, подбегать к окну и тихо, так, чтобы не пошевелились занавески, смотреть вниз, чтобы увидеть, куда направляются люди с кобурами и в фуражках с васильковыми тульями и краповыми околышами. Сердце начинало судорожно и рывками гонять кровь, когда они заходили в твой подъезд и на лестнице всё отчётливее слышался стук их хромовых сапог.

И вот – о, счастье! Они пошли на этаж выше. На последний этаж. Звонок в дверь к соседу сверху – и это там, а не у тебя, плачет жена, сонные дети ничего не понимают и тоже плачут, начинается обыск и дрожат от нервного напряжения руки. А тебе можно сегодня спать. Воронок два раза за ночь на один адрес не ходит.

Где-то через час внизу хлопнет дверь автомобиля, и он увезёт из дома свою очередную жертву. Увезёт, скорее всего, навсегда, а надежды на то, что «это ошибка», останутся для родственников, уделом которых теперь будет – терпеть и верить, что приведётся ещё свидеться, если самих не упекут как семью врага народа.

С Авелем Енукидзе было всё иначе. Он был уверен в своей полезности и необходимости партии и лично товарищу Сталину. Те временные трудности, которые он испытал на себе, получив сначала перевод на работу в Тифлис, потом на Кавказский курорт, теперь вот Харьков, – всё это лишь козни против ближайшего друга Кобы. Идеально крепким стал его сон после того, как полгода назад его восстановили в партии решением Пленума ЦК ВКП(б). Пленума, а не какого-то заводского партсобрания. И пусть он сейчас всего-навсего директор Харьковского облавтотранстреста, а не секретарь ЦИК СССР, с этого города начнётся его триумфальное возвращение.

Прямо с утра, пока в подстаканнике был ещё горячий чай с лимоном и сахар не успел раствориться, за ним пришли. Вопреки практике задержаний сделали это прилюдно, на виду у всей конторы, всех барышень, бегающих по коридору с папками и просто листками. Эти трое проследовали через два этажа, прошли уверенно к своей цели с каменными лицами. Они даже получали удовольствие от своей работы. Все окружающие реагировали на их появление всегда одинаково: вопрос в глазах, ужас, опущенный взгляд, пока не прошли мимо, и потом – долгие взоры вслед, чтобы понять, чья же дверь сейчас откроется.

Дверь начальника конторы и так не закрывалась, и в приёмной было полно народу – все ждали, пока Авель Сафронович позволит войти, а на самом деле он просто хотел в одиночестве выпить свой утренний чай.