Страница 27 из 33
– Но ведь пеплом смерти засыпало нас, а не государство! – хрипло сказал сэндо.
– Это верно. Однако в первую очередь деньги получите не вы, а рыбопромышленники, которые потеряли сотни миллионов на зараженном тунце…
– И наш Нарикава, – вставил механик.
– Да, господин Нарикава тоже, конечно, получит. Затем, по-моему, выплатят рыбоконсервным заводчикам. Страховым обществам. Военному ведомству…
– А оно-то при чем тут? – удивился Мотоути.
Вакасо засмеялся:
– Военному ведомству всегда перепадет из любых средств. Дальше… Министерству здравоохранения за ваше лечение. Правительственным чиновникам… гм… за надзор и все такое прочее. Ну, и многим другим.
– А как же мы? – чуть не плача, пробормотал сэндо.
– А нам, – с издевкой сказал Мотоути, – принесут оставшиеся крохи и скажут: «Вот вам за ваши обожженные потроха, подавитесь и не нойте».
– Э-э… это вы уж слишком, господин Мотоути, – покашливая, сказал .Вакасо. – Конечно, пострадавшие будут вознаграждены. Ну, не сто миллионов, правда, но все же… Думаю, вы получите достаточно, чтобы безбедно прожить до конца своих дней.
– Хоть по сто тысяч досталось бы! – Сэндо, мокрый от волнения и разочарования, выглядел таким жалким, что даже механику стало жаль его.
– Ничего, Тотими-сан, – серьезно проговорил он. – Выдадут достаточно для того, чтобы безбедно дожить свой век. Впрочем… ведь теперь все равно не выдадут – мы подписали воззвание…
Вакасо засмеялся:
– Вы большой весельчак, господин Мотоути. Но не надо шутить так зло. Господин Тотими может обидеться. Я не думаю, чтобы ваши подписи как-нибудь повлияли на вопросы компенсации.
Сэндо, отвернувшийся было к стене, стремительно сел на постели:
– Не повлияют, вы говорите?
– Конечно, нет.
– Дайте-ка мне карандаш и эту штуку. – Он долго примеривался, крутил карандашом над бумагой, поглядывая исподлобья то на Вакасо, терпеливо сидевшего на стуле, то на Мотоути, затем вдруг решился и торопливо нацарапал свою подпись. – Я тоже не хуже других, – пробормотал он. – А вдруг это все-таки поможет?
Когда Вакасо распрощался и ушел, унося под мышкой свой портфель, Мотоути долго лежал на спине, закинув руки за голову, и размышлял. Пожалуй, вряд ли он поставил бы свою подпись, если бы не был сам жертвой «пепла Бикини»… если бы не приходили к нему со всего света слова привета и утешения… если бы не плакала Умэко… если бы… Нет, Мотоути изменился. Изменился и никогда не станет прежним. А сэндо…
Он заснул…
Утром больные, доктора, Токио, вся Япония узнала, что у радиста Кубосава отказывается работать сердце.
Палата №311
– Удзуки-сан! Удзуки-сан!
Профессор с трудом раскрыл глаза и сел на кровати. За окном кабинета было темно, на потолке застыл световой квадрат от наружного фонаря.
– Удзуки-сан! Вы проснулись?
– Да-да. В чем дело?
– Кубосава опять плохо. Слабеет сердце.
– Иду. – Удзуки неловко поднялся на ноги и взглянул на часы.
Четверть второго. Значит, он проспал всего полчаса. Полчаса за последние двое суток. Но сон уже улетел от него. Он наскоро причесался и вышел в коридор. Ковровая дорожка заглушала шаги. У двери в палату он помедлил, машинально разглядывая табличку с номером «311». Палата №311. Уже несколько месяцев внимание всей Японии приковано к этой палате. Да и только ли Японии?..
Кажется, весь мир неустанно следит за борьбой со смертью, которая идет сейчас в стенах этого госпиталя. Весь мир хочет знать, чем окончится история болезни пациента палаты №311, удастся ли профессору Удзуки и полковнику Нортону сохранить эту жалкую человеческую развалину, которая вот уже полгода мечется между жизнью и смертью за этой дверью… Профессор тряхнул головой, как бы отгоняя не относящиеся к делу мысли, и решительным движением толкнул дверь.
В палате было светло и немного душно. Посредине на койке, головой к южной стороне, лежал укрытый простыней Кубосава. Желтое с пепельным оттенком лицо его отчетливо выделялось на фоне безукоризненной белизны постельного белья. Глубоко в нос уходил резиновый шланг от кислородного датчика [31], стоявшего рядом на столике со стеклянной крышкой. С другой стороны у койки стояли две женщины и девочка – жена Кубосава, Ацуко, теща Киёко и старшая дочь Умэко. Все трое смотрели на больного широко открытыми застывшими глазами. Дежурный врач, видимо только что проверявший пульс, засовывал в карман хронометр.
– Пульс пропадает, – шепотом ответил он на вопросительный взгляд Удзуки.
– Кислород?
– Непрерывно.
– Температура?
– Тридцать шесть. Думаю, скоро упадет еще ниже.
– Введите тонизирующее. [32]
Пока врач готовил шприц, Удзуки отошел к окну, откинул портьеру. На подоконнике лежала груда бумаг. Это были телеграммы со всех концов страны с выражением соболезнования, с призывом не терять надежды, с наивными, но искренними советами. Удзуки взял одно из них: «Как это могло случиться? Что можно поделать, если не в силах человеческих помочь вам? Неподалеку от нас есть храм, в нем имеется каменная статуя Будды, именуемая „Гёгё-сама“. Если потереться с молитвой больным или ушибленным местом об эту статую, то болезнь как рукой снимет. Я сам испытал это. Особенно, как говорят, таким способом хорошо изгонять злого духа из печени. Не теряйте надежды, держитесь твердо…»
– Готово, Удзуки-сан.
Удзуки бросил письмо и вернулся к больному. Прошло четверть часа. Тонизирующее не помогало. Дыхание Кубосава становилось все слабее и слабее, пульс едва прощупывался.
Ацуко склонилась над мужем, и слезы закапали на его лицо, на подушку, на простыню. Она вытерла их платком. едва слышно всхлипывая:
– Спасите его! Спасите!..
Удзуки приказал служителю срочно вызвать Нортона. Потом увеличил подачу кислорода. Впрочем, он понимал, что это бесполезно. В сущности, Кубосава был уже мертвецом, и Удзуки знал, точнее – чувствовал это по едва уловимым внешним признакам. «Первая жертва водородной бомбы», – пришло ему в голову. Взгляд его случайно встретился со взглядом Умэко. Он поспешно отвел глаза и с ненужной энергией принялся готовить вторую инъекцию. В отяжелевшей из-за бессонницы голове копошились обрывки мыслей: «Пока пациент жив, врач не должен… Бедная девочка… Нортон намекал, что кое-кто в США очень рассчитывает на мое искусство. От спасения Кубосава зависит многое… очень многое. Когда начался последний приступ у Кубосава? Кажется, двадцать первого. А сегодня двадцать третье… Утро двадцать четвертого. Да, двадцать четвертое сентября 1954 года – дата смерти первой в мировой истории жертвы водородной бомбы. Неужели будут и другие?..»
– Здравствуйте, Удзуки-сан.
Удзуки вздрогнул и чуть не выронил шприц: перед ним стоял Нортон.
– Плохо? – спросил он, показывая глазами в сторону постели.
Удзуки кивнул.
– Думаю, это конец, – сказал он по-английски. Нортон долго возился около умирающего, мял ему руки, щупал через каждые пять минут пульс, открывал веки и заглядывал в мутные, неподвижные зрачки. Он что-то записывал, делал какие-то уколы, брал кровь. Удзуки безучастно следил за ним. Для него было ясно, что дело проиграно.
Рассветало. Удзуки не задернул портьеру, и к желто-белому электрическому свету примешалась серая слезливая муть осеннего токийского неба. Палата была невелика, и в ней стало душно. Удзуки захотелось курить. Выходя из палаты, он слышал, как Ацуко, плача навзрыд, спрашивала Нортона:
– Неужели его уже ничем нельзя спасти? Он закрыл за собой дверь, откинул полу халата и достал портсигар. Глаза его остановились на табличке с надписью «311». Он отвернулся.
Сюкити Кубосава умирал. Он был так слаб, что даже не мог поднять веки и пошевелить губами, а перешептывание врачей и плач родных доносились до него словно через слой войлока. И все же судьба подарила ему перед смертью несколько часов ясной мысли. Он знал, что умирает. Почти полгода страшные, неведомые силы упорно и успешно трудились над его организмом, и теперь их работа близилась к завершению. Он понимал это каким-то шестым чувством, словно слепой, наклонившийся над бездонной пропастью. Смертный холод медленно полз по телу от тощих рук и ног, похожих на палки, обтянутые желтой влажной кожей.
31
Кислородный датчик – устройство для искусственной подачи кислорода в легкие больного.
32
Тонизирующее – средство для усиления жизнедеятельности организма.