Пастор (ЛП)

— Аминь, — пробормотали подростки и отправились домой к своим переживаниям, которые были (для них) такими же беспокоящими и тревожащими, как и мои.

Домашнее задание, влюблённость, несочувствующие родители и выпускной казались мне такими далёкими. Я хорошо помнил эти проблемы, хотя они были сильно омрачены смертью Лиззи. Подростки чувствовали себя иначе, нежели взрослые — без опыта, напоминавшего им о том, что их жизнь не разрушится из-за плохой оценки или неразделённой любви, они воспринимали всё острее и значительнее.

Но у меня был подобный опыт. Так почему же я до сих пор чувствую себя так, будто могу сломаться?

После молодёжной группы я сидел в своей гостиной с телефоном в руках, размышляя, должен ли связаться с епископом, звонил ли он, потому что Милли или Джордан рассказали ему о моих нарушенных обетах, и раздумывая о том, смогу ли продолжать притворяться, если он не знает. А затем я увидел это: присланное мне в смс фото.

Его отправили с неизвестного номера, но я всё понял в ту же секунду, когда открыл сообщение и увидел снимок Поппи, которая сидела в машине лицом к окну. Свет был тусклым, словно фотографирующий не использовал вспышку, и казалось, сделан он был на заднем сиденье, что навело меня на мысли о личном водителе за рулём. Я едва мог разглядеть локоны волос вокруг её шеи и ушей, мерцание небольших бриллиантовых гвоздиков, которые она иногда носила, и перламутровый блеск её блузы с бантом.

Стерлинг хотел дать мне знать, что он был с ней. Я понимал: это могло быть чем-то невинным, например, обедом или разговором, но, давайте честно, обед с бывшим был когда-нибудь абсолютно невинным?

Я попытался проглотить ощущение предательства. Как я мог претендовать на её время, если сам предлагал ей лишь украденные кусочки своего? Я не был такого рода парнем — или каким бы я ни был — который желает получать отчёт за каждую её минуту и каждую её мысль в ревностной надежде, что это поможет ей оставаться верной. Даже если бы у меня были права на её преданность (а их у меня нет, поскольку я был по-своему неверен, изменяя ей с Церковью), я бы не стал так поступать. Любовь безусловна и свободна, и даже я это знал.

Кроме того, именно этого и желал Стерлинг. Он хотел, чтобы я беспокоился и кипел от злости, чтобы сосредоточенно размышлял над его победой, но я не доставлю ему такого удовольствия и не стану оказывать Поппи медвежью услугу, обвиняя её посредством смс и голосовой почты.

Мы подождём с разговором, пока она не вернётся. Это было разумным решением.

Странно, но появление плана действий (или плана бездействия, так сказать) не помогло. Я пытался посмотреть телевизор, почитать и даже поспать, но в каждой паузе между репликами, в конце каждого абзаца передо мной возникали непрошеные и ужасные образы Поппи и Стерлинга: они разговаривали, трогали друг друга и трахались. В конечном итоге я бросил всё это и направился в подвал, где занимался с гантелями и приседал, пока луна не начала опускаться, затем осушил наполненный на четыре пальца стакан Macallan 12 и лёг спать.

Я проснулся этим утром не только с болью в мышцах, но ещё и с муками совести, на телефоне по-прежнему не было пропущенных звонков или сообщений. Я предался тайной фантазии о том, как брошу его в кастрюлю с кипящей водой или взорву в микроволновой печи (накажу за всё, что пошло чертовски неправильно за последние сутки), но вместо этого пошёл готовиться к мессе и после неё к блинному завтраку.

Утро прошло в размытом пятне отработанных действий, особенно после сообщения Милли о звонке Поппи, сказавшейся больной и предупредившей о своём отсутствии на волонтёрской работе (это сопровождалось взглядом, который был не совсем уничтожающим, но, безусловно, сердитым, и я, должно быть, выглядел довольно жалко, потому что она смягчилась и перед уходом сдержанно поцеловала меня в щёку).

А в субботу после полудня я обнаружил себя ничего не делающим, но старающимся бороться со своими чувствами, и знаете? Я решил, что собираюсь ещё немного потренироваться.

И выпить. Это тоже.

Наконец-то закончив уборку в подвале церкви, я увидел по дороге домой, что епископ Бове снова звонил и прислал мне сильно искажённое сообщение, которое также включало в себя несколько, как я предположил, случайных смайликов.

Я должен ему перезвонить.

Но вместо этого, переодевшись в свои тренировочные шорты, я схватил полупустую бутылку скотча и поспешил вниз по лестнице, где включил Бритни настолько громко, насколько могут работать динамики; я издевался над своими мышцами, кричащими от боли, посредством более тяжёлых гантелей, ещё большего количества приседаний и подъёма торса, между подходами потягивая виски прямо из бутылки.

Я собирался пить и потеть, пока не забыл бы о существовании Стерлинга. Чёрт, я бы пил, пока не забыл бы о существовании Поппи.

И я был уже близко. Пьяные отжимания начали убеждать меня, насколько моё тело не ценило одновременную интоксикацию и физическое напряжение, а руки практически отказывали, когда внезапно выключилась музыка и я уловил звук своего имени, произнесённого единственным голосом, который мне хотелось услышать.

Сильно удивившись, я встал на колени, когда Поппи направилась ко мне, одетая в ту же светлую блузку с бантом, запечатлённую на вчерашнем фото. Значило ли это, что она провела ночь со Стерлингом? Macallan и изнеможение дестабилизировали меня достаточно, чтобы я желал узнать — нет, обвинить — лишь это.

Но затем она тоже встала на колени, без колебаний запустила пальчики в мои потные волосы и наклонила своё лицо к моему.

В момент прикосновения её губ к моим всё остальное вспыхнуло и сгорело, будто подброшенная в воздух исчезающая бумага (прим.: имеется в виду особая форма нитроцеллюлозы, используемая фокусниками). Я забыл, почему наказывал своё тело, почему пил, почему не мог спать прошлой ночью.

Обернув руки вокруг моей талии, она разомкнула губы, заманивая меня в свой рот, и я последовал туда, куда меня звали, обнаруживая наши языки вместе и целуя её со всей своей яростью. Я обхватил шею Поппи сзади, удерживая так, как не мог владеть её верностью или временем; другая моя рука потянулась под её измятую юбку-карандаш и наткнулась на кружево стрингов, отталкивая его в сторону, чтобы найти мягкую плоть между её ножек. Без прелюдии или предварительных ласк я толкнулся пальцем в её киску, бывшую тугой и не совсем влажной, хотя уже почти готовой для меня.

Поппи застонала в мой рот в ответ на вторжение, прерывая наш поцелуй со вздохом, когда я начал тереть её клитор большим пальцем, тогда как другой изгибался внутри неё.

Она прильнула ко мне, пока я обрабатывал её киску, и, Боже, прости меня, я настолько ревновал к возможности Стерлинга дотронуться до её щёлки прошлой ночью, что не мог различить, делал ли я всё это ради неё или ради себя, как будто смог бы вернуть её, заставив кончить.

Её тяжёлое дыхание, устремлённое в моё плечо, вчерашние причёска и макияж, помятая одежда — весь этот вид в стиле «пути позора» — были столь чертовски горячими и одновременно приводящими в бешенство, поэтому неудивительно, что она вздрогнула от моего голоса:

— На четвереньки. Лицом от меня.

Она сглотнула и медленно выполнила приказ.

— Тайлер… — сказала она, словно впервые осознав, что, возможно, задолжала мне объяснение.

— Нет. Ты не можешь говорить, — мой голос был хриплым из-за тренировки и скотча. — Ни одного грёбаного слова.

Мой член стал твёрдым, стоило мне услышать её голос, но к тому времени, как я задрал её юбку на бёдра и стянул стринги к коленям, стояк стал настолько жёстким, что это причиняло боль.

«Я должен предупредить её, что пил. Я должен предупредить её, что злюсь».

Вместо этого я стащил шорты вниз и освободил свой член, в моей голове не было ничего, за исключением мысли трахнуть эту киску, но, как только конец моего ствола был у её щёлки, ревность переборола меня. Моя ревность и, возможно, совесть, которая была избита и с кляпом во рту, но всё ещё в состоянии не позволить мне — пьяному и в гневе — трахнуть женщину.