Страница 2 из 5
«Начинается совершенно невероятная кутерьма, – вспоминает глава столичной тайной полиции Герасимов. – В актовых залах идут массовые политические митинги. В отдельных аудиториях – собрания по профессиям. Повсюду плакаты: „здесь собрание кухарок“, „здесь собрание сапожников“, „здесь собрание портных“ и так далее. У аудитории, отведенной под собрание полицейских, висит плакат: „Товарищи городовые, собирайтесь поговорить о своих нуждах“».
Трепов и его советники изумлены и даже глубоко разочарованы черной неблагодарностью интеллигенции. Они рассчитывали, что студенты и профессора будут разговаривать только на положенные темы – но никак не о политике.
«Автономия была самочинно истолкована студенчеством не в смысле самостоятельного обсуждения академических и научных вопросов, а в смысле бесконтрольной свободы», – негодует московский губернатор Джунковский.
Витте, возвращаясь из США, где ему так понравилось, не узнает Петербурга. Здесь куда более свободная и раскованная атмосфера, чем до его отъезда. Однако все то, что импонировало Витте в Америке, очень пугает его на родине. Об отечественной свободе слова любимец американских журналистов вспоминает с ужасом: «Пресса совсем разнуздалась, и не только либеральная, но и консервативная… Обратилась в революционную, в том или другом направлении, но с тождественным мотивом „долой подлое и бездарное правительство, или бюрократию, или существующей режим, доведший Россию до такого позора“». Цензуру вроде бы никто не отменял, но СМИ просто перестают обращать на нее внимание, констатирует Витте. И его это возмущает.
«Ну, уезжайте, а мы погибнем»
Успех переговоров с японцами вскружил Витте голову. По мнению министра финансов Коковцова, из Америки обласканный мировым общественным мнением председатель комитета министров возвращается с мыслью о том, что «он спас Россию и призван быть теперь единственным вершителем всех ее судеб». Интересно, что собственные воспоминания Витте без ложной скромности подтверждают характеристику Коковцова.
«Вернувшись из Америки, я застал Россию в полном волнении, причем революция из подполья начинала всюду вырываться наружу; правительство потеряло силу действия, все или бездействовали, или шли врознь, а авторитет действующего режима и его верховного носителя был совершенно затоптан», – пишет Витте. В своих воспоминаниях он очень подробно описывает, насколько тяжелой оказывается политическая ситуация, причем обвиняет в происходящем буквально всех. Глава МВД Булыгин, по его словам, «пребывает в полной апатии», Трепов «дергает то направо, то налево», пресса «совсем изолгалась», общественные организации «не брезгуют никакими приемами, в особенности же заведомою ложью». Регионы, по словам Витте, уже взбунтовались: «Царство Польское находилось почти в открытом восстании»; Сибирь «находилась в полной смуте»; «Одесса также была совершенно революционизирована, потому что большинство ее жителей – евреи, которые полагали, что, пользуясь общею суматохою и падением престижа власти, они добудут себе равноправие путем революционным».
Еще Витте описывает, что в высшем свете популярны какие-то фантастические планы переворота (любопытно, что никто другой такого не помнит). Например, по словам Витте, некоторые монархисты обсуждают вопрос замены царя Николая II на его 14-летнего двоюродного брата, великого князя Дмитрия при регентстве его тетки, великой княгини Эллы. Республиканцы, пишет Витте, хотят сделать князя Петра Долгорукова, одного из лидеров Союза освобождения, президентом России. Наконец, самые консервативные журналисты, в том числе князь Мещерский, будто бы приходят к Витте и высказываются за введение конституции. Спустя всего лишь месяц Мещерский станет самым рьяным критиком конституционной монархии. Трудно сказать, то ли он резко поменял свои взгляды, то ли граф Витте выдумал свои воспоминания.
В этой ситуации всеобщей неразберихи, по словам Витте, к нему приходят самые разные государственные мужи и общественные деятели и просят спасти страну. Так, Витте вспоминает разговор с престарелым председателем Государственного совета графом Дмитрием Сольским. «Вы только один можете спасти положение», – будто бы говорит Сольский. А когда Витте отвечает, что нездоров и хочет поехать за границу, председатель Госсовета начинает плакать и говорит: «Ну, уезжайте, а мы погибнем».
Заклятый враг графа Витте, министр финансов Коковцов, наоборот, вспоминает, что в тот момент под руководством графа Сольского проходит совещание по административной реформе: объединение министерств в полноценное правительство европейского типа с премьер-министром во главе. И почти все участники этого совещания, уверяет Коковцов, в ужасе – они боятся, что именно Витте, которого все считают интриганом, вот-вот станет новым «великим визирем». Впрочем, у Витте есть важный поклонник – это генерал Трепов, самый близкий к царю человек.
«Повесят?»
После долгого перерыва в августе 1905 года Боевая организация эсеров снова возвращается в Россию: и Савинков, и Азеф, и новые члены приезжают по подложным документам; главная цель прежняя – убить Трепова.
Приехав, Савинков и Азеф тут же замечают слежку и начинают привычно путать следы, договорившись вновь увидеться через три недели. Савинков едет в Финляндию, на дачу к своему тестю, знаменитому писателю Глебу Успенскому, и раздумывает, как бы найти Азефа. Вдруг к нему приезжает один из эсеровских активистов со странными новостями. Во-первых, Азеф уехал за границу, а вовсе не ждет Савинкова в столице. А еще приходила незнакомая дама и принесла анонимное письмо. В нем говорится, что «инженер Азеф» и «бывший ссыльный Т.» (то есть еще один член ЦК партии, Татаров) – агенты тайной полиции. В том же письме перечисляются имена активистов, которых арестовали по их доносам.
Савинков, конечно, не верит: «Уже не говоря об Азефе, я и Татарова не мог заподозрить в провокации». Подозревая, что письмо – дело рук сыщиков, Савинков едет в Швейцарию – «советоваться с Гоцем и Азефом».
По дороге, в Хельсинки (тогда – Гельсингфорс), он заходит в квартиру, где под усиленной охраной местных революционеров живет Гапон.
– Как ты думаешь, меня повесят? – такими, уверяет Савинков, словами приветствует его Гапон.
– Вероятно.
Дальше он описывает довольно комический диалог (в котором Гапон, конечно, смешон, а сам Савинков серьезен):
– А может быть в каторгу? А?
– Не думаю.
– А в Петербург можно мне ехать?
– Зачем тебе в Петербург?
– Рабочие ждут. Можно?
– Пути всего одна ночь.
– А не опасно?
– Может быть и опасно.
– Как ты думаешь, если вызвать рабочих сюда или в Выборг? Паспорт у тебя есть?
– Есть.
– Дай мне.
– У меня один.
– Все равно. Дай.
– Ведь мне самому нужен.
– Ничего. Дай.
– Слушай, не могу же я остаться без паспорта.
– Дай.
Савинков дает Гапону фальшивый паспорт на имя Феликса Рыбницкого. Дальше, по словам Савинкова, диалог продолжается:
– Так ты думаешь – повесят?
– Повесят.
– Плохо. Живым не сдамся! – заканчивает разговор Гапон, хватая лежащий у постели заряженный браунинг.
Свои воспоминания Савинков напишет много лет спустя – очевидно, что в 1905 году он намного более вежлив с Гапоном. Более того, Гапон для него – неоспоримый авторитет, поэтому он и отдает ему беспрекословно свой единственный фальшивый паспорт.
Савинков добирается до Женевы даже без паспорта. После недолгого совещания с Гоцем руководители партии решают, что обвинение против Азефа – клевета, а Татаров и правда шпион. Они его допрашивают, и он окончательно закапывает себя, путается в показаниях, да еще к тому же пытается обвинить Азефа. Савинков берет организацию убийства Татарова на себя. Он оскорблен и возмущен. Савинков уверен, что это из-за предателя в терроре случился вынужденный перерыв – за полгода Боевой организации не удалось никого уничтожить.